Игнач Крест - Марианна Федорова

- Выходит, ты новгородец, а наш потайный ход знаешь… Как же тебе удалось через войско поганых пробраться? - оборотился Иван Дмитриевич к лазутчику.

- Закопал лыжи и белый балахон в снег, а сам пристал к пленным, которых выводили рубить сосну для тарана.

- А сам-то ты кто будешь?

- Я холоп обельный посадника новгородского Степана Твердиславича Михалкова, а прибыл под стены Торжка с его дочерью боярышней Александрой и ее воями. Ты небось узнал на бересте ее руку. Она меня сюда и послала с поручением.

- Говори, что за поручение!

- Только тебе одному.

Иван Дмитриевич махнул рукой, и бабы, с большим неудовольствием отпустив «лазутчика», направились к дверям, бормоча ругательства, и довольно крепкие.

Митрофан покосился на Михаила Моисеевича, но посадник успокоил его:

- При нем можно. Говори!

И Митрофан передал просьбу боярышни, чтобы новоторжцы устроили вылазку, и обязательно с полуденной стороны, рассказал, что вылазку надо начинать, когда перестанет бить главный порок в ворота нижнего города, который должны заставить замолчать люди из ее отряда. Тогда новгородцы подожгут греческим огнем тын, возведенный погаными вокруг города. В прожог уйдут, сколько смогут, пленные и жители Торжка.

- Вот видишь, - победно взглянул посадник на Михаила Моисеевича, - а ты говорил, что нет помочи от Новгорода.

- Сколько же вас там? - спросил с затаенной надеждой Михаил Моисеевич.

- Со мной осталось тринадцать. Был еще князь Андрей, но он ранен или убит, - понуро ответил Митрофан. - Но вы не подумайте, - встрепенулся он, - с нами рыцарь Иоганн и староста Бирюк да его храбрые молодцы-охотники. Боярышня сказала, надо торопиться, пока войско самого Батыя не подоспело на помощь Субэдэю.

- Вот и пришло время для твоих златотканых, - заключил со вздохом посадник. - Иди, Михайло Моисеевич, готовь их к бою. Выйдите в поле по моему сигналу через тайный проход. Пусть бьют в бубны и варганы! Чтобы все было готово в одночасье! И ждите меня у собора.

Когда Михаил Моисеевич вышел, Иван Дмитриевич поманил холопа и усадил его рядом с собой на лавку:

- А ведь я тебя узнал, тебя Митрофаном кличут, верно?

- Верно…

- А теперь слушай внимательно. - И посадник слегка понизил голос, хотя в просторных хоромах никого не было. - Еще семьдесят пять лет тому, при новгородском архиепископе Иоанне, сорок мужей новгородских ходили в святую землю поклониться гробу Господню; получили в Иерусалиме от патриарха благословение и святые дары. Когда они в Новгород вернулись, то передали свои дары Святой Софии, да не все: часть отвезли в Русу, а часть новоторжцам, в Борисоглебский храм. Там до сей поры хранилась чудная серебряная чаша. Она одна всех остальных сокровищ монастырских стоит, да и не только монастырских. - При этих словах посадник еще больше понизил голос, слова его, казалось, с трудом пробивались сквозь опаленную седую бороду и нависшие над полными губами сивые усы. - Еще перед тем как поганые осадили наш город, игумен Борисоглебского монастыря отец Ферапонт, мир праху его, - и Иван Дмитриевич широко перекрестился, - принес мне чашу сию и велел хранить как зеницу ока. Только ты можешь спасти ее. Тебе ведом тайный путь, по которому ты пришел, по нему и уйдешь! Отдашь кубок чудотворный боярышне Александре в собственные руки, а уж она найдет, где его спрятать.

- А как убьют меня или поймают?

- Не поймают. Как только мы вылазку начнем, так ты сразу беги и пробирайся к своим. Какой хочешь ценой, а чашу сохрани!

После этих слов посадник встал и позвал неожиданно мощным басом:

- Авдотья Саввишна!

Дверь почти тут же приоткрылась, и в хоромы вошла, неслышно и легко ступая, жена посадника, совсем еще молодая женщина со смуглым миловидным лицом и яркими губами сердечком, как всегда чистенькая, словно сразу после баньки. Она отвесила низкий поясной поклон хозяину и гостю и тихо спросила:

- Зачем изволили кликать, батюшка?

- Где чаша святая? - без обиняков спросил посадник.

Авдотья Саввишна молча покосилась на Митрофана, но Иван Дмитриевич нетерпеливо прикрикнул:

- Говори! Куда ты ее спрятала?

Авдотья зачастила округлой низовской скороговоркой:

- Кубок сей ночью зарыла я в холмик над могилкой возле одной церкви: говорят, поганые знают, что христьяне покойников без вещей хоронят, и могилы посему не трогают.

- Твоими бы устами да мед пить, - вздохнул Иван Дмитриевич. - Только надежды на это мало. Придется тебе, Авдотьюшка, ларец выкопать и сюда принести - Митрофан чашу сию спасет и сохранит. Он муж честный, даром что холоп, а новгородец истинный, и будет ее блюсти. - Посадник говорил сурово, но глаза его, полуприкрытые густыми, еще темными бровями, выражали совсем иное.

- Как знаешь, батюшка, - снова легко вздохнула Авдотья Саввишна.

- Дети-то наши как? - ласково спросил посадник.

- А что им? - с деланной беспечностью ответила Авдотья Саввишна. - Иванка с Порфишкой целые дни из своих игрушечных луков стреляют да все норовят на заборола залезть, Федора боится на двор нос высунуть, в подклети сидит и в куклы играет, раны им перевязывает и песни поет.

- И то дело, - усмехнулся посадник. - Иди, Авдотья, да быстрее возвращайся и не дивись, что за тобой следом два воина пойдут, как только с крыльца сойдешь. Это я их к тебе приставил - за чашу святую ты теперь перед всей новгородской землей в ответе.

Так же тихо, как пришла, Авдотья Саввишна неслышно исчезла. Посадник посмотрел ей вслед и задумался. В непростой и нелегкой его жизни, полной напастей, когда казалось, хуже и быть уже не может, проглянуло для него солнце и до сих пор согревает, разгоняя кровь в его стареющем теле, веселит сердце и ум. Первый раз Иван Дмитриевич женился рано. У него росли уже два отрока - один другого краше, когда во время пожара, которые то и дело вспыхивали на новгородских улицах, сгорел весь его двор и дом. Жена спасла обоих сыновей, успев выкинуть их сквозь гудящее пламя на улицу, а сама погибла. Иван Дмитриевич сильно закручинился, стал молчалив и нелюдим. Сыновей до поры растили его отец с матерью. А потом, как стали старше, пошли они по ратному делу. Лихие выросли молодцы, что Роман, что Завид. Усердные. Иван Дмитриевич вдруг ясно понял, какая судьба ждет их.

Хотя никому не говорил о том, он продолжал тогда горевать о погибшей жене. Через год после ее смерти избрали новгородцы его, вдовца, посадником. Верой и правдой служил Великому городу. За суетой и многомыслием о делах разных, в походах ратных, в распрях с князьями за благо горожан словно бы и притупилась режущая боль. Все было хорошо, пока девять лет тому не взъярились на него богатые новгородские бояре, не пожелали понять, что после ужасного наводнения простой люд совсем разорен, и в одночасье сместили его с посадничества…

А ведь не изгони его новгородцы, а потом и новоторжцы, не встретил бы он Авдотью Саввишну - восьмую дочку в небогатом боярском семействе в Переяславле-Залесском, совсем молоденькую тогда. Мягкостью, веселым нравом, озорными черными глазами и еще чем-то, что он и сам никак не мог объяснить, привязала к себе девица пожилого посадника, который в отцы ей годился. Ничего не мог поделать с собой Иван Дмитриевич - посватался. Что же, решили ее родители, хотя Иван Дмитриевич и изгнанник, а человек видный, воин знатный и муж будет верный. Сыграли свадьбу, а вскоре новоторжцы одумались, приняли-таки к себе Ивана Дмитриевича посадником и торжественно встретили его с молодой женой. Обиды на них посадник не держал: бойкий, гостевой, торговый, ратный, удалой, веселый Торжок пришелся ему по душе, а он столь полюбился и боярам, и простым горожанам, что уже который год на обширной вечевой и торговой площади перед Спас-Преображенским собором они согласно переизбирали его посадником.

Родила ему за это время Авдотьюшка, в которой он души не чаял, троих детей: старшему, Иванке, шел восьмой годик, Порфирушке - седьмой, младшей, Федоре, Федорочке, - пятый. Да и сыновья от первой жены со своими семьями остались в Торжке - видно, крепко любили отца. Иван Дмитриевич был совершенно счастлив, и вот нежданная, негаданная пришла беда. Страшная, невиданная. Сколько людей уже погибло в боях с погаными! Завид и Роман ждут своего часа в рядах златотканых… а что будет с их детьми и женами, с Авдотьюшкой и тремя его младшенькими, Иван Дмитриевич и думать не смел, только по острой режущей боли в сердце понимал, какие сейчас нахлынут мысли о них, и гнал эти мысли прочь - о спасении града и всех его жителей помыслы его. И поднимался в нем неукротимый гнев, а в гневе Иван Дмитриевич был страшен.

Он подошел к оконцу и вспомнил, как совсем недавно смотрел отсюда на последний мирный день Торжка. Было тогда позднее зимнее утро, он увидел причудливо разбросанные по холмам дома, среди которых две линии стен, опоясывающие верхний и нижний город, как бы сдерживали тугими поясами выползавшие на посад избы, видел безветренное солнечное небо, куда поднимался из волоковых оконец дым, как пушистые хвосты серых кошек. Площадь и мощенные дубовыми плахами кривые улицы были пустынны - один из самых оживленных городов Руси внезапно словно вымер. Исчезли многочисленные купцы, гости, прочий торговый и промысловый народ всяких званий и отчин: надменные, дородные, в мехах, аксамите* и сафьяне владимирские бояре; ярославцы - зоркие, подвижные, готовые купить, продать, выиграть что ни попади; новгородцы - бесшабашные и веселые, умеющие торговаться с прибаутками и шутками-петухами, доводя добрых людей до помрачения рассудка, но при нужде готовые сами сработать всякий товар, да так, что любо-дорого было на него смотреть и в руки взять. Исчезли и степенные, по большей части худощавые, не без опаски озирающиеся иноземные гости - немецкие, свейские и другие, узкоглазые смуглые половцы с длинными косами, свисавшими с бритых голов, пригонявшие косяки полудиких степных коней. Кони храпели и выкатывали налитые кровью глаза, зло щерили большие зубы, норовя укусить покупателя. Все исчезли - все промысловые и торговые люди, ближние и дальние, весь разношерстный и пестрый люд, их изгнали темные и страшные слухи, которые ползли по городу, как ядовитый болотный туман, просачиваясь с каликами перехожими да редкими беженцами с полуденной стороны.