Негасимое пламя - Катарина Причард

— О, — огорченно воскликнула Шарн, — как это жестоко! Такие красивые и такие беспомощные создания!

— Но ведь то же случается и с людьми: они так же гибнут в жизненных бурях! — насмешливо пробормотал Дэвид. — Разве вы можете помешать этому, Шарн?

— Вы имеете в виду грозы, молнии, землетрясения и циклоны — так называемые стихийные бедствия — да? К чему говорить об этом! — с возмущением ответила девушка. — Вы знаете не хуже меня, что тут люди бессильны. По в мире существует много бессмысленной жестокости — впустую растраченные, трагически сложившиеся жизни, — многое такое, что можно было бы предотвратить, не правда ли, Дэвид? Да и вас не тревожили бы атомные бомбы и война, если бы вы сами не испытывали сострадания к людям.

— Вы правы, — признался Дэвид, пристыженный справедливым упреком.

Они шли к станции по тропинке, огибавшей скалы, через рощу чайных деревьев, и Дэвид с интересом следил за тем, как мгновенно переходит она от страстных обвинений расизма, антисемитизма, фашизма и дискриминации аборигенов к восхищению природой, радостно восклицая при виде моря, сверкавшего в просветах между деревьями. Время от времени она в детском восторге останавливалась перед изогнутыми стволами чайных деревьев, которые, столетиями сопротивляясь натиску ветра, казалось, застыли в мучительной агонии, с отчаянием и мольбой простирая к небу свои искривленные сучья. Размяв в пальцах крохотные округлые листочки, сорванные с густых ветвей, бросавших на землю глубокую тень, она жадно вдохнула их терпкий аромат.

— Это дыхание деревьев, Дэвид! — воскликнула она. — В этом есть что-то древнее и бессмертное! Как чудесна эта чаща! Видели ли вы ее в цвету? Дивная, снежно-белая гирлянда вокруг залива, кое-где тронутая розовым!

И затем снова обрушилась на социальную систему, которая, притязая на свободу и демократию, охраняет право меньшинства на власть и богатство, в то же время обрекая миллионы рабочих на нищету и страх безработицы. По вине этой социальной системы погибло в войнах нашего столетия девяносто миллионов человек!

— Все это я знаю! — Дэвид с досадой отмахнулся от назойливо кружившей мухи. — Но большинство людей, по-видимому, удовлетворены этой системой.

— Их запугали и заставили подчиниться.

— А вы знаете поговорку: народ имеет то правительство, которого заслуживает?

— Порой я сомневаюсь — на чьей вы стороне, Дэвид, — сурово сказала Шарн. — Кто вы — просто любитель от нечего делать или вас действительно тревожит несправедливость и угнетение?

— О, я всегда на стороне тех, кому нравится быть угнетенными, — беспечно ответил он. — У меня впечатление, что очень многие не против этого.

— Вы не хотите видеть истинной причины людских бед и страданий, — сказала Шарн. — Вы, как врач-шарлатан, довольствуетесь внешними симптомами болезни. И не хотите утруждать себя поисками настоящей причины недуга. Мифф говорит, что вы слишком большой индивидуалист, чтобы стать когда-нибудь хорошим коммунистом.

— Да, она так считает? — Дэвид бросил на Шарн веселый взгляд. — А что это значит — индивидуалист?

— Это значит, — серьезно пояснила Шарн, — что вы ставите свое личное мнение выше мнения других людей, пусть даже лучше осведомленных и более дальновидных.

— Если вы не придаете никакого значения личному мнению, — заметил Дэвид, — то почему же вас так беспокоит мое?

— Я как раз придаю личному мнению большое значение, — возразила Шарн, — но я легко допускаю, что, исходя из одних и тех же общих принципов, люди могут прийти к самым различным выводам по ряду вопросов. И я но берусь утверждать, что мое мнение самое правильное.

— Решение большинства! — насмешливо сказал Дэвид. — Партийная дисциплина и все такое! Нет, я но могу согласиться с решением большинства, если уверен, что моя точка зрения является здравой и разумной.

— Но как же вы можете быть уверены, что располагаете всеми фактами и понимаете диалектику событий настолько, чтобы судить — правы вы или нет?

— А я пытаюсь разобраться в путанице, которая называется международной политикой, и понять, что тут может быть сделано. И я не хочу быть связанным ни одной теорией при решении этого вопроса. Меня могут убедить только мои собственные знания и опыт.

— Боже мой, — вздохнула Шарн, — а я разделяю чувства Луи Арагона. Вы помните, как он писал о своей родине и партии?

Мае партия моя блеск Франции открыла.

Спасибо, партия, спасибо за урок,И в песню с той поры все чувства я облек!Гнев, радость, и печаль, и верность до могилы,Мне партия моя блеск Франции открыла[Перевод М. Кудинова,]

На лице Дэвида мелькнула усмешка.

— Знаете, Шарн, бесполезно стараться обратить меня в свою веру.

— А я и не собираюсь обращать вас! — возмущенно воскликнула Шарн. — Мифф говорит, что только здравый смысл может сделать человека коммунистом.

— Но у меня его так мало! — посетовал Дэвид.

— Вы могли бы заняться марксистским учением об обществе, — с тихим упорством продолжала Шарн, она говорила упавшим голосом.

— Хорошо, я займусь, — неожиданно согласился Дэвид. Ему хотелось, чтобы она повеселела.

Лицо Шарн просияло.

— Я уверена, что когда-нибудь я смогу назвать вас своим товарищем, — застенчиво сказала она.

Разговор перешел на прочитанные ими книги и на любимые произведения музыки, живописи и поэзии.

Шарн раскритиковала многие из названных им вещей, бранила романтическую легковесность его вкуса. Дэвид изощрялся в остроумии и не отступал ни на шаг: ему хотелось развлечь ее и поддразнить. Оказалось, Что, забывая на миг о человеческих бедах, она умела смеяться и смеялась весело, каким-то тихим журчащим смехом. Он обвинял ее в том, что она все сводила к научному анализу и математическим формулам.

— А почему бы и нет? — спрашивала она, и на лице ее появлялось упрямство, которое Дэвиду казалось по-детски вздорным. Но при всем том она могла вдруг вся просиять, услышав строчку любимого стихотворения или заметив солнечный луч, играющий на глади моря. Она застыла в восторге при виде розовой орхидеи на длинном стебле, растущей под чайным деревом. А через минуту призналась, что «обожает арахис», извлекла из кармана орехи и принялась грызть, обсуждая на ходу психологические и философские теории в применении к отдельным людям, книгам и событиям.

Дэвида привлекал сложный духовный мир девушки, ее богатая, незаурядная натура. Он даже завидовал немножко эрудиции Шарн, ее знаниям в области точных паук — физики, химии, математики. Ему хотелось бы разбираться в этих предметах не хуже ее. Кроме того, круг ее чтения был более широк: она ушла намного вперед в философии и всемирной литературе. И в то же время, думал он, хотя Шарн и почерпнула из книг немало знаний, она оставалась удивительно наивной и неискушен ной. У нее было мало, а может быть, и вовсе не было никакого жизненного опыта; она ревниво оберегала свой замкнутый, внутренний мирок от всех посягательств извне.

Они заспорили о современных путях развития искусства и литературы. Дэвид говорил о том, что ему претит тенденция заменять ясно выраженную мысль бессвязным нагромождением слов, какофонией звуков, беспорядочными цветовыми пятнами или уродливыми абстракциями форм и образов. Он утверждал, что поскольку искусство является средством общения между людьми, оно должно ясно и понятно отражать идеи или чувства автора. Человек не должен по нескольку раз перечитывать одни и те же страницы, чтобы понять, что хотел сказать автор; или становиться на голову перед картиной, чтобы суметь ее по достоинству оценить.

Шарн пылко отстаивала новые течения в искусстве и новые методы его истолкования.

— В конце концов люди начинают понимать новую манеру выражения мыслей и впечатлений, — заявила она. — Возьмите литературу, школу «потока сознания», с ее переплетением процессов мышления и ощущения! Или незабываемую «Гернику» Пикассо!

— Такое искусство выше моего понимания. — Руки Дэвида сделали протестующий жест, словно желая отстранит!. от себя самую возможность такого понимания. — На мой взгляд, это что-то граничащее с безумием.

— А разве мир, в котором мы живем, не безумный мир?

— Нет! — Голос Дэвида прозвучал резко; шутливый тон, каким он начал разговор, исчез. — Вы могли бы так говорить, если бы в нем не существовало нормальных людей, которые пытаются остановить войну.

— Простите меня, — смиренно сказала Шарн, — у нее была болезненно тонкая, обостренная чувствительность, — я не должна была говорить так. Я просто, не думая, повторила одну из тех глупых фраз, которые мы иногда слышим.

В поезде она опустилась на сиденье усталая и задумчивая. Дэвид сидел рядом, и поезд с грохотом мчал их обратно в город. Однообразный громыхающий стук колес действовал усыпляюще. Дэвид вытянул ноги; он отметил про себя, что Шарн вдруг как-то замкнулась. Она сидела присмирев, глядя прямо перед собой, поглощенная своими мыслями. Они уже подъезжали к городу, когда она обернулась к нему: умоляющая лучистая улыбка полнилась в ее глазах и чуть тронула губы.