Негасимое пламя - Катарина Причард

В поезде она опустилась на сиденье усталая и задумчивая. Дэвид сидел рядом, и поезд с грохотом мчал их обратно в город. Однообразный громыхающий стук колес действовал усыпляюще. Дэвид вытянул ноги; он отметил про себя, что Шарн вдруг как-то замкнулась. Она сидела присмирев, глядя прямо перед собой, поглощенная своими мыслями. Они уже подъезжали к городу, когда она обернулась к нему: умоляющая лучистая улыбка полнилась в ее глазах и чуть тронула губы.

— Какой славный день, — произнесла она, — но я чувствую себя виноватой, что потратила напрасно столько времени!

— Ну что вы! — запротестовал Дэвид. — Разве этот день был потрачен напрасно? Я, во всяком случае, провел его с удовольствием.

— Я тоже! — сокрушенно вздохнула она. — А я не должна была… нельзя себе это позволять.

— Но вы хоть когда-нибудь отдыхаете?

— Не часто. И потом, если случается отдыхать, я чувствую, что у меня вылетает из головы многое, что я должна была бы сделать.

— Какая же вы идеалистка! — Дэвид не мог удержаться, чтобы не пошутить над угрызениями совести, мучавшими ее.

— Вовсе нет. Я материалистка, — убежденно сказала Шарн, — И чтобы мои идеалы осуществились, люблю делать полезную работу.

Дэвид взглянул на ее обращенное к нему личико, такое бесхитростное, на котором легко читались все ее сомнения и борьба противоречивых чувств.

— Я счастлива, — тихо сказала она. — Не знаю почему. Какое-то непривычное мне состояние: чувствовать себя счастливой и не думать больше ни о чем.

— В самом деле? — усмехнулся Дэвид. — А знаете ли, счастье изменчиво. Мы должны быть благодарны, когда оно нас посещает, и не слишком сетовать, если оно решит покинуть нас.

— Да, я знаю, — ответила она и снова погрузилась в свои мысли.

Но когда они прощались у ее калитки, она пылко воскликнула:

— Я вовсе не имела в виду, что этот день для меня напрасно потерян! Он был чудесным, да, чудесным! Таким, что я его никогда не забуду. Говорить с вами и чувствовать себя такой… такой глупой! Нет! Это не должно повторяться.

— Почему же? — спросил Дэвид.

— Мне слишком хорошо с вами… и это может отвлечь меня от моей работы.

— Но у вас должен же быть какой то отдых. Вы не можете жить, как затворница, совсем уйти от жизни, — настаивал он.

— Я говорю себе, что я должна вступить в жизнь, как монахиня вступает в монастырь, — медленно произнесла Шарн. — Думать не только о себе, но и о других.

Ее очки светились в темноте, как маленькие луны. Нежное невинное личико, обращенное к Дэвиду, выглядело жалким и расстроенным. Он привлек ее к себе и тихонько поцеловал в лоб. Она вырвалась из его рук с легким сдавленным криком и побежала к дому.

«Зачем, черт возьми, я сделал это? — спросил себя Дэвид минуту спустя, досадуя на этот непонятный ему порыв. — Да просто из сострадания и нежности к юному существу, — подумал он. — Так наивна она в понимании своего долга и так страстно в нем убеждена!»

Шарн была приятной собеседницей: странное сочетание простоты и усложненности мысли. И день, проведенный с ней вместе под солнцем, у моря, был приятным. Споры вовлекли их в духовное общение, вызвали чудесную близость. Почему бы ей не воспринять его поцелуй как естественное выражение их симпатии и взаимного понимания?

«А, к черту! — выбранился про себя Дэвид. — Но только ли в этом дело?»

Не были ли и его чувства потревожены этим неожиданным поцелуем, не смутил ли он его так же, как смутил «девичий покой» Шарн?

Глава XVII

Часто по вечерам Дэвид шел ужинать глухими переулками в тот итальянский кабачок, куда он попал случайно в первый вечер своего приезда. Кабачок назывался «Ресторан Рокко». Il Ristorante alla Tutte Ore[Ресторан, работающий круглые сутки (итал.).]. Это место возбуждало его интерес. Дэвида занимала дешевая экзотика в убранстве ресторана, его душная чужеземная атмосфера. Около десятка столиков в полутемном зале освещались одной пыльной, засиженной мухами лампой в виде глобуса; тут собирались завсегдатаи.

С одной стороны у входа была стойка. За него на стене висели сушеная рыба, темные, подозрительного вида колбасы, головки чеснока; на полках под ними стояли жестяные банки с оливковым маслом, сардинами, тунцами, анчоусами. Головка твердого белого сыра, испускавшего отвратительное зловоние, привалилась к безносому купидону, украшавшему грязную мраморную вазу, из которой торчал букет ярких бумажных цветов. На задней перегородке, отделявшей кухню от зала, красовался старый плакат с Везувием, курящимся над лазурным Неаполитанским заливом. И молодая королева в золоченой раме снисходительно улыбалась смуглому разноязычному сброду обедающих.

Не все из них были иностранцами. За одним из длинных столов у стены постоянно собиралась все та же кучка завсегдатаев, людей довольно-таки зловещего вида, под председательством владельца кабачка Рокко, чудовищно толстого человека; они неряшливо ели, переговариваясь о чем-то вполголоса. Время от времени слышалась рыкающая американская речь и среди темноволосых голов и смуглых и желтых лиц мелькало хитрое одутловатое лицо с золотым оскалом.

Неподалеку от этой группы располагалась шумная компания молодых головорезов, отпускавших реплики по адресу миловидной рыжеволосой официантки, которая сновала мимо с тяжелым подносом, уставленным блюдами, и ловко отшучивалась. Случалось, что какой-нибудь назойливый посетитель пытался вступить в разговор с сидящими за дальним столом, и тогда один из этих молодчиков выставлял его за дверь. Они, по-видимому, были в хороших отношениях с двумя юными смазливыми девицами, которым дозволялось иногда приблизиться к столу, где сидел хозяин и его приятели.

Среди постоянных посетителей кабачка были и простые, бедно одетые люди, видимо, рабочие. Из их разговоров можно было понять, что они привыкли здесь встречаться. Дэвид предполагал, что они избрали это место по той же причине, что и он: тут дешево кормили, еда была острая, а черный кофе крепкий.

Анджело, повар, популярный, как клоун в цирке, время от времени высовывал из кухни нос, чтобы приветствовать входящего соотечественника. В дверях показывалась его лоснящаяся от пота смуглая физиономия и большой живот, обтянутый засаленным фартуком; он бросал в зал шутку и скрывался под взрывы хриплого смеха и веселого неаполитанского говора.

Кабачок обычно был переполнен людьми, которые лениво курили и ели не спеша. На каждого нового пришельца смотрели с подозрением. Дэвид сумел преодолеть скрытую враждебность только тем, что не раз посещал это заведение, усердно расхваливая стряпню Анджело.

Флора, официантка, узнала Дэвида, как только он вошел в ресторан. Привыкнув видеть его всегда за одним и тем же столиком у двери, где он обедал, не проявляя никакого интереса к тому, что происходит вокруг, она стала обращаться с ним, как с постоянным клиентом; и хотя встречала его приветливо, но морщинки у рта каждый раз обозначались резче и в красивых, подведенных сипим, глазах появлялась настороженность. Соседи Дэвида по столику здоровались с ним и вскоре уже заводили разговор.

Дэвид заметил, что люди с дальнего стола каждый раз поворачивали головы при его появлении. Порой он ловил на себе косые взгляды и понимал, что его присутствие беспокоит их. В чем причина, спрашивал он себя. Флора обслуживала их с подобострастием и страхом, чего не проявляла ни к одному из посетителей.

Казалось, между этими людьми, поглощенными обсуждением своих дел, и буйной молодой компанией за соседним с ними столом, существовало взаимное понимание. Иногда они все вместе принимались над чем-то гоготать, случалось и так, что мужчины требовали, чтобы юнцы вели себя потише.

Флора следила, чтобы посетители держались подальше от полутемного конца зала. Бросив быстрый взгляд на незнакомца, занявшего пустой стул, она оглядывалась на Рокко — не нахмурился ли он. Сидевший рядом с Рокко человек с одутловатым подергивающимся лицом и хитрыми глазами тоже внимательно всматривался в нового пришельца. Если тот не внушал опасений, все поворачивались к нему спиной и снова занимались едой и разговором. Если же его появление вызывало хоть тень тревоги, американец мгновенно исчезал: его коренастая фигура в габардиновом пальто скрывалась за дверью, ведущей в кухню.

Дэвид догадывался, что в этом ночном кабачке творятся темные дела, и его интересовало, что бы это могло быть. Долгое время он так и не мог понять, в чем дело, пока однажды вечером не произошло следующее: какой-то подросток прошел, пошатываясь, мимо его столика и вдруг кинулся к дальнему столу.

Это был мальчик не старше семнадцати — восемнадцати лет, с черными, мокрыми от дождя полосами, падающими на лицо, и диким, обезумевшим взглядом. Он с криком вцепился в американца. Поднялся шум. Парии с соседнего стола повскакали с мест и схватили его. Заткну» мальчику рот, чтобы заглушить крики, они выволокли его из зала через кухонную дверь. Когда они вернулись, мужчины, сидевшие за дальним столом, едва отозвались на замечание одного из молодых бандитов: