Эта сильная слабая женщина - Евгений Воеводин

Старый знакомый — маленький и говорливый Седякин — сказал ей, что, конечно, мы вам вполне доверяем, но… Любовь Ивановна улыбнулась. Он хотел, чтобы ее контролировали заводские металловеды. Так ему, разумеется, спокойней, ну и еще для верности…

Все, все было привычным. Когда Любовь Ивановна села на высокую и вертящуюся, будто принесенную сюда из бара табуретку и положила на предметный столик «Неофота» первый шлиф, ей подумалось, что для  э т о г о  не стоило бы выезжать из Стрелецкого. Включила ток, нагнулась — и вот она перед глазами, выжженная зноем инопланетная пустыня! Пожалуй, каким-то чутьем, обостренным долгими часами ожидания, она сразу определила: есть! Зерно было мелким, и она жадно вглядывалась в это мощное сцепление частиц с тем торжеством и завороженностью, какое, наверно, бывает у художника, наконец-то закончившего картину.

— Ну что  т а м? — спросил сзади Ухарский. В металлографии он был не силен, а Любовь Ивановна забыла, что он стоит за ее спиной.

— Надо просчитать, — сказала она. — И потом взять шлифы с разных участков труб. Это еще сорок или пятьдесят шлифов. Вы слишком нетерпеливы, Феликс.

— А с вами вообще можно сойти с ума, — неожиданно грубо ответил Ухарский.

Потом он извинился за эту грубость.

Но Любовь Ивановна оказалась права: здесь тоже, как в институте, на их установке, нагрев получался неравномерным и зерно нивелировалось, вырастало. Или это происходило еще оттого, что у установки до спреера труба шла секунд тридцать — слишком долго… Ухарский вел переговоры с главным инженером, доказывал, что надо перенести, передвинуть спреер, однако здесь дрогнул даже Маскатов. Представляет ли себе товарищ Ухарский, что значит «передвинуть спреер»?

— Давайте по одежке протягивать ножки, — сказал он. — У вас же почти  п о л у ч и л о с ь!

— То есть вести дальнейшие исследования, учитывая только ваши производственные возможности?

— Это уже не наука! — бросил Ухарский. — Мы сами себе закрываем дорогу. Через пять или шесть лет стране понадобятся такие трубные стали, о которых мы сегодня даже не думаем, а должны думать! Иначе опять будем спешить, наверстывать, — это не дело!

Он снова горячился, но Любовь Ивановна подумала: а ведь Ухарский прав. То, что сейчас предлагал Маскатов, было всего-навсего требованием производственника, волей трудных обстоятельств не желающего — или, скорее, не могущего — поглядеть дальше своего годового плана. И при всем этом Маскатов тоже был прав, вот в чем заключалась вся нелепость!

Любовь Ивановна встала. Час был уже поздний, она чувствовала, как устала за эти нервные дни. Сейчас хорошо принять душ, лечь и проспать до утра.

— Хорошо, — сказала Любовь Ивановна. — Я доложу нашему начальству, что вы предлагаете чисто заводской вариант. Тогда все проще. Заключим договор на содружество, выполним тему, закроем, получим почетные грамоты, а потом что?..

В гостиницу они вернулись молча, и Ухарский сразу же ушел к себе. Любовь Ивановна жила этажом выше. Ей надо было пройти через холл, где сейчас возле телевизора сидели человек пять или шесть. На ходу, мельком она взглянула на экран телевизора и вздрогнула — ей показалось, что Плассен смотрит именно на нее, как бы провожая остановившимся, немигающим печальным взглядом. И тут же услышала приглушенный голос диктора: «Советская наука понесла тяжелую потерю… На восемьдесят шестом году жизни…» Она стояла, подняв руки к горлу, чувствуя, как откуда-то снизу, от колен, поднимается и охватывает ее холод, будто она с разбега ворвалась в ледяную воду и та сковала ее всю. Любовь Ивановна вскрикнула — или ей показалось, что вскрикнула, потому что никто из сидевших у телевизора даже не обернулся. «Академик Плассен внес большой вклад… — доносилось до нее, — воспитал целую плеяду ученых и инженеров, которые сегодня…» С трудом она пошла дальше, по коридору, а голос диктора догонял ее, затихая: «…В годы Великой Отечественной войны академик Плассен возглавил…» Тогда она была еще девочкой и бегала в школу. Ноги не слушались ее. Так бывает во сне, когда хочется побежать, а ноги не слушаются… Теперь уже не было голоса диктора; она слышала другой: «Ты сдалась. Я тебя ни в чем не виню — да, обстоятельства… В тебе жил настоящий ученый…» Она отчетливо слышала этот старческий, с хрипотцой, голос: «Ты только не сердись на меня, Любонька. Возможно, я и не прав…»

Любовь Ивановна долго сидела в кресле — просто так, бездумно и отрешенно, — потом медленно встала и, достав из шкафа чемодан, начала складывать вещи. Она не знала, когда уходит поезд на Москву, не знала, есть ли самолет, — она знала только одно: надо ехать, проститься с Великим Старцем, потому что сегодня, вот сейчас, от нее навсегда ушла часть ее самой.

14

Когда оказываются вместе двое уже немолодых людей, окружающие вправе думать, что тут присутствует расчет. Что ни говори, годы делают свое: страсти утихают, здоровье уже не то, и худо, если в это время нет рядом заботливой души. Всем это понятно, никто никого не осуждает, — ну, и дай-то бог этим двоим дожить вместе до старости, оберегая и поддерживая друг друга…

В институте поздравляли Ангелину и Жигунова. Никакой свадьбы не было. Узнав, что Жигунов хочет заказать ужин в ресторане, Ангелина устроила ему — ради торжественного случая, надо полагать! — маленький скандальчик, и дело кончилось тихим домашним вечером, на котором было человек шесть. Один из тостов подняли за Любовь Ивановну и Дружинина. Любовь Ивановна смутилась, Дружинин хмуро шевельнул бровями — и, словно угадав его настроение, Любовь Ивановна сказала:

— Да ну вас! Человек из одного хомута еще не вылез, а вы его в другой хотите засунуть.

— Это не мы хотим, а ты хочешь, — хрипло захохотала Ангелина.

— Я?

Любовь Ивановна повернулась к Дружинину. Шутка Ангелины оказалась грубой. Дружинин еще не привык к ее выходкам и вполне мог обидеться.

— Ты ее не слушай, — стараясь говорить веселей, сказала она. — Я заявляю при всех, что твоя свобода гарантирована.

И все-таки на душе остался какой-то неприятный осадок. Ангелина не думает, что брякает. Будто не знает, в каком положении сейчас Дружинин. Жена тянет с разводом как может, хотя общих детей у них нет, делить имущество Дружинин не собирается, — в загс она не пошла. Дружинин был вынужден обратиться в суд, и она потребовала законную отсрочку на полгода. Зачем? Почему она цепляется за Дружинина, если сама понимает, что все кончено? Такой характер? Желание, как всегда, поступить по-своему, сделать еще раз больно, — господи, да что она поняла в нем за годы жизни? Мордовать больного, усталого человека из одного упрямства, из стремления доказать себе самой, что вот — хочу бью, хочу милую, и при этом закон ничего не может со мной сделать? Любовь Ивановна не понимала эту женщину, и вовсе не потому, что любила Дружинина. А тот по-прежнему не рассказывал ей почти ничего о годах, прожитых с женой, но, раз увидев ее, Любовь Ивановна могла догадываться, в каком постоянном напряжении он жил…

В апреле Дружинин все-таки не выдержал, свалился — был тяжелый сердечный приступ, врач подозревал инфаркт. Ему было велено лежать, и Любовь Ивановна пошла к Туфлину. У нее накопились «дни» еще за прошлый год, когда она дежурила в термичке, — целых шесть дней! Туфлин нехотя подписал ее заявление и поинтересовался, зачем ей понадобилось брать отгул, да еще в такое напряженное время. Любовь Ивановна ответила спокойно, сама поразившись этому спокойствию:

— Близкому мне человеку стало плохо. Я должна все время быть рядом.

Неожиданно Туфлин смутился, быстро закивал: да, да, конечно, какие могут быть разговоры! — и, выходя от него, Любовь Ивановна невольно улыбнулась. Значит, Туфлин считает меня старухой? А теперь из мужского, ничуть не уступающего нашему женскому, любопытства будет осторожно расспрашивать сотрудников, кто же это у Любови Ивановны «близкий человек»?

Она сказала об этом Дружинину.

— Ну и что? — спросил он. — Ты боишься молвы?

— Нет. Мы уже не в том возрасте, когда прячутся по углам.

— Вот именно! — усмехнулся Дружинин. — Кстати, мои сотрудники уже звонили мне — сюда! И, пожалуйста, перестань думать обо всем этом. Мы вместе, остальное не имеет никакого значения.

— Ты любишь меня?

Об этом она спросила его впервые.

Дружинин лежал, закрыв глаза, и словно не слышал ее вопроса, — а она вся сжалась, замерла и, наконец поняв, почему Дружинин молчит, провела ладонью по его лицу.

— Ну и ладно, — сказала Любовь Ивановна. — Хуже, если бы соврал.

— Пойми меня, — тихо попросил Дружинин. — И не обижайся. Я же внутри совсем пустой. Все придет своим чередом. Мне очень хорошо с тобой, Любонька. Ты не представляешь…

Он не договорил.