Эта сильная слабая женщина - Евгений Воеводин

Слова Ангелины причинили ей боль: она никогда не делила своих сыновей на «хорошего» и «плохого». Обоим достались равные доли и ее любви, и бессонных ночей, когда они болели, и забот, и огорчений, и тревог. Да, во многом они разные, но все люди разные, одинаковых не бывает. Ангелине этого не понять. Она не была матерью и никого не оставит после себя. Критиковать со стороны, конечно, куда как легко, а вот ты выноси ребенка, помучайся, роди, выкорми, вырасти его, — вот тогда и будет у тебя право говорить так: «Сухарь»…

Впрочем, где-то в глубине души Любовь Ивановна понимала, что Володька действительно не то чтобы сухарь, но чересчур уж скупой и на ласку, и на доброе слово. Может быть, так и надо в наше время? Или это отцовские гены? А у Кирилла сильнее ее гены: он и впрямь ласковый теленок.

Как-то в «колбасный день» Любовь Ивановна собралась в Большой город. Пропустила один автобус, два, три, — ей хотелось поехать на Володькином. Сидела в стеклянном павильончике, читала и, случайно подняв глаза, увидела Кардана. Собака стояла на обочине дороги и, не отрываясь, глядела в ту сторону, откуда должен был появиться автобус.

— Кардан!

Пес повел ушами, обернулся, мазнул по ней равнодушным взглядом и снова уставился на дорогу.

— Кардан!

Она встала и пошла к собаке. Кардан вежливо вильнул хвостом, отошел на несколько метров и опять повернул морду в сторону. «Пожалуйста, не мешай мне. Ты же видишь — я жду хозяина» — так она поняла его. И когда Кардан, сорвавшись с места, понесся по дороге навстречу автобусу, Любовь Ивановна поняла: едет Володька…

С Карданом творилось что-то невообразимое. Он визжал, прыгал на Володьку, припадал к асфальту передними лапами, вертелся волчком и снова прыгал, чтобы лизнуть хозяина. Володька же только потрепал его по загривку — и совершенно счастливый пес прижался к его ноге.

— Маман? — спросил Володька. — Ты куда это намылилась в рабочее время?

— Господи, как ты разговариваешь! — поморщилась она. — Может быть, хотя бы из вежливости поздороваешься с матерью, какие-нибудь хорошие слова скажешь?

— Слов уже нет, — ответил Володька. — Остались одни буквы. — Все-таки он чмокнул мать. — Только не хлопнись в обморок, когда увидишь мою кондюшку.

— Кого? — не поняла она.

— Ну, кондукторшу. Вон она гребет.

Любовь Ивановна поглядела в сторону, улыбнулась: к ним шла Вета с кожаной кондукторской сумкой.

— С вами не соскучишься, — сказала Любовь Ивановна. — Зачем ты ее с почты сорвал? Доработала бы до декрета, а в автобусе трясет, давка…

— Не могу, — сказал Володька. — С двумя кондюшками насмерть разлаялся. Они, стервы, безбилетников возят, а деньги с них себе берут. Неделю назад одна такая протягивает мне пятерку — на, говорит, твоя доля, — ну я и психанул! С Веткой спокойней. Ты иди, сейчас поедем.

— А Кардан?

Ветка уже тащила ее за руку к автобусу. Что Кардан? Кардан пробегает где-то два часа, а потом, как по хронометру, встанет здесь и будет ждать.

Они поднялись в автобус, и Любовь Ивановна увидела прикрепленную к приборной доске картонку, а на картонке — пуговицы. Ветка перехватила ее взгляд.

— Это я придумала, — сказала она. — В толчее знаете сколько пуговиц рвут? Я на кольце подбираю и сюда, на доску. Пять штук уже вернулись на свои пальто. Садитесь сюда, здесь меньше трясет.

Пассажиров в автобусе было мало. Ветка быстро собрала деньги, раздала билеты, села рядом с Любовью Ивановной, — вдруг щелкнул динамик и строгий Володькин голос произнес:

— Кондуктор, вы не забыли взять плату за проезд с гражданки, с которой разговариваете?

Любовь Ивановна вспыхнула и полезла в сумочку.

— Дурак, — спокойно сказала Ветка.

Потом Ангелина хохотала: ну и Володька, вот выдал так выдал! А что ж, мать? Так и хотела на дармовщинку проехать?

Этот разговор происходил в новой двухкомнатной квартире, куда переехали Ангелина и Жигунов. Здесь пахло клеем, краской, сырыми обоями. Мебель в комнатах была еще сдвинута на середину, так что чаи пришлось пить, неловко пристроившись к углам стола. Вот тогда-то Ангелина и сказала о ее ребятах: «Что они у тебя, от разных батек, что ли?»… Не надо было говорить так при Дружинине. Впрочем, сам Дружинин тут же и возразил:

— Ну, Кирилла я еще не знаю, а вот насчет Володьки, по-моему, вы ошиблись. Есть люди, которые стесняются своей доброты. Почему вы не думаете, что он как раз из таких?

Любовь Ивановна благодарно поглядела на него, — и дальше разговор пошел ровный. Должно быть, Ангелина поняла, что снова брякнула, не подумав, и теперь всячески старалась замазать свое окаянство. Месяц нет писем? Ты что ж, не знаешь нынешних молодых? Закрутился твой Кирюха с какой-нибудь бабенцией, вот и все, и не до тебя ему… А если хочешь, Жигунов хоть сейчас позвонит в Мурманск своему фронтовому дружку, Егору, — тот сходит к Кирюхе и даст ему шороху, это он умеет.

Жигунов тут же пытался заказать Мурманск, но линия была занята, разговор могли дать только после полуночи. Любовь Ивановна ненадолго успокоилась. Завтра или в крайнем случае послезавтра этот друг Жигунова сообщит ему, как там Кирилл, и хорошо, если действительно даст ему «шороху»…

А на прощание, уже внизу, Ангелина все-таки снова брякнула:

— До завтра, бабуля-молодоженка!

— Так ведь и я, считайте, тоже дед, — улыбнулся Дружинин, и опять Любовь Ивановна благодарно поглядела на него. Хотя так и не поняла, имел ли он в виду будущего Володькиного ребенка или того малыша, который сейчас рос уже без него и которого он потерял с болью, — внука его бывшей жены…

Ах, Ангелина, Ангелина!..

О том, что произошло утром, Любовь Ивановна не стала рассказывать никому. Зачем рассказывать? Кто-то рано или поздно проговорится, слух дойдет до руководства, начнутся ахи, охи, упреки, а там и выводы по линии техники безопасности.

Все произошло за какую-то долю секунды, так быстро, что Любовь Ивановна даже не успела испугаться. Стальная полоса, которую Ухарский прокатывал на стане, вдруг вырвалась, пролетела рядом с Любовью Ивановной, ударилась о копер, прогрохотала по рифленому металлическому полу и ткнулась в стену, отбив здоровенный кусок штукатурки.

Испугался Ухарский. Он подскочил к Любови Ивановне, бледный, с побелевшими, прыгающими губами, и, схватив ее за плечи, начал трясти, повторяя:

— Вас не задело? Не задело? Не задело?

Вот тогда и ей передался этот запоздалый испуг, с поднимающимся откуда-то сверху холодом, с мелкой неприятной дрожью в ногах, и понадобилось усилие, чтобы прийти в себя.

— Не задело…

Потом они стояли молча, разглядывая выбоину на стене и словно не решаясь подойти к лежавшей в углу полосе, будто она была каким-то живым, опасным существом, которое могло прыгнуть и ударить еще раз.

— Надо убрать, — наконец сказала Любовь Ивановна.

— Я уберу, — кивнул Ухарский.

— Спасибо, Феликс.

— Это за что же?

— За то, что вы так испугались… за меня.

— Ну, разумеется, испугался! — снова усмехнулся он. — Без вас мне кандидатскую не видать. Так что я не за вас испугался, а за себя.

И пошел искать совок и веник.

Это не цинизм, — подумала Любовь Ивановна. Защитная реакция. Как глупо! Почему надо стесняться естественного доброго чувства? Странный все-таки человек — Ухарский… Когда он вернулся с совком и веником, Любовь Ивановна попросила никому о случившемся не рассказывать, даже дома. Он внимательно и недоверчиво поглядел на нее и кивнул, отводя глаза: да, конечно, никому…

Странным оказался этот день. Как обычно, после обеда в институт принесли почту, и газеты разносили по лабораториям. Неожиданно по внутреннему телефону позвонил Долгов.

— Любовь Ивановна? Как всегда, газеты не читаете? Нехорошо!

— Где уж нам! — сказала она. — Нас только сплетни интересуют. А что там, в газетах, есть что-нибудь про Жаклин Кеннеди и Онасиса?

— Есть про вас, — хмыкнул Долгов и, назвав газету, добавил: — На третьей странице, сверху. «Поиск продолжается». Нашли?

Она торопливо развернула одну из центральных газет, увидела этот заголовок и под ним другой — «Беседа с заместителем директора Института физики металлов АН СССР доктором физических наук И. Б. Туфлиным».

— Нашла.

— Ну и на здоровье, — сказал Долгов и положил трубку.

Прежде чем читать, Любовь Ивановна подумала: когда же Туфлин успел дать интервью? Скорее всего, когда приехал в Москву на похороны Плассена. Она встретила его там, в академии. Туфлин удивленно и вместе с тем недовольно спросил: «И вы здесь? Вы же в командировке!» При этом, конечно, никаких обычных «голубушка» или «дорогая»… «Я не могла не приехать», — сказала она. Туфлин пожевал пухлыми губами и произнес: «Ну, что ж? Хоть успели что-нибудь сделать? Отойдемте в сторонку и поговорим».