Я уже не боюсь - Дмитрий Козлов

Мы решили устроить большой висяч, потому что скоро в школу. Причем в последний раз — в следующем году школы уже не будет. Поэтому здесь собралось столько народу, сколько я вообще, по-моему, в жизни ни разу не видел. По крайней мере вместе. Где-то половину я вообще не знаю. А остальные знакомые все лица — Жмен, Китаец, Долгопрудный, Шкварка, Алла, Марьяна… Да все вообще. И Арсеньева. И Крот, поблескивающий очками в темноте. И Оля Бугас, и даже Капитанская Дочка, хотя уж кого-кого, а эту благородную девицу я здесь увидеть не ожидал. Только Маши не видно. Я знаю, что Жмен с ней разошелся, и… А, вон она, возле сцены. Смеется, проводя рукой по щеке Шмата. Шмат и Маша! Это ж надо! Санта-Барбара…

— Говорил же — шлюха, — слышу голос Жмена за правым плечом.

Поворачиваюсь — они с Китайцем подходят с литровыми бутылками «Веселого монаха» в руках. У Жмена на губах улыбка, но в глазах — злоба.

— Сначала ты, потом Шмат… По рукам идет…

— Чувак, ты точно не… — начинаю я.

— Да все нормально, — сплевывает Жмен и машет рукой: мол, вопрос закрыт.

— Слышь, Карась, не хочешь завтра на «Динамо» — «Металлург»? У меня три билета есть, на Республиканский, — говорит Китаец.

— Не. Я ж не по этим делам.

И правда не по этим. Это мой батя был двинутый на футболе почти так же, как на музыке. Записывал матчи на кассеты, чтобы потом пересматривать. Он вроде в юности играл нападающим в каком-то захолустном белорусском клубе, вот с тех пор и помешался… А я всегда любил играть в футбол, но до сих пор никак не могу взять в толк, зачем на него глазеть.

— Ну как знаешь, — говорит Китаец.

Потом они куда-то разбегаются и исчезают в толпе черных теней. Среди темных силуэтов вижу лицо Шкварки. Нос вроде нормальный. С ним мне еще только предстоит подписывать мировую, но он вроде не злопамятный, так что, думаю, все пройдет гладко.

Тени смеются, кричат, танцуют и бродят туда-сюда среди останков скамеек. Они похожи на каких-то лесных демонов, зверей или дикарей, собравшихся у костра для жертвоприношений. Иногда толпа расступается, как море перед Моисеем, только пропускают не Моисея, а Алину-Адреналину, которая бродит по развалинам театра с ошалелым взглядом, как сумасшедшее привидение. В углу сцены захваченный Жменом магнитофон — та самая оплавленная «Беларусь» из «запора» — на пределе сил хрипит какой-то дискотечной барбитурой. Помню, батя называл такое «долбогрохот».

А еще у меня сегодня днюха. Семнадцать. Но я никому не напоминал, и никто не вспомнил. Вот и хорошо.

Звонит телефон. Никита. Отключаю звук. Я уже сказал ему, что ухожу из группы, повторять неохота.

Достаю из рюкзака пиво, открываю зажигалкой и пью. Уже не жарко, но после знойного дня выпиваю едва ли не пол бутылки залпом и никак не могу насытиться. Когда наконец отрываю прохладное стекло от губ, вижу Арсеньеву. Она как будто выпала сюда из того автобуса, в котором мы ехали на соревнования. Тогда — до всего, до нашей эры.

Все та же розовая прядь, та же кожаная курточка, тот же блеск брекетов во рту и пузырь жвачки, хлопающий на губах, которые тоже блестят от помады. Даже наушники на шее болтаются, как тогда. Она замечает мой взгляд, улыбается, машет рукой, а я вдруг чувствую, как меня снова заваливает, как шахтера после подземного взрыва, целая гора всего, что произошло… И снова Юля начинает клевать меня, как злобная черная птица, будто я делаю что-то не так… Чувствую усталость, как бывает, когда долго болеешь. Я устал чувствовать себя усталым.

Кто-то вспоминает, что сегодня День Независимости. Девчонки пробуют затянуть какую-нибудь народную песню, но после пары провальных попыток смеются и орут «Океан Эльзы».

Допиваю пиво и ухожу из круга света в лес. Под ногами хрустят ветки. Из черноты чащи доносится гул города, оставшегося где-то там, за лесом. Я захожу совсем неглубоко и сажусь на бревно — так, что мне виден костер и все, кто тусуется вокруг него, а я им — нет.

Одна из теней идет за мной. Подсвечивает себе путь зажигалкой. Я включаю фонарик в телефоне.

Арсеньева.

Садится рядом, что-то насвистывая.

— Надоело? — шепчет мне в ухо.

Пожимаю плечами; темно, но мое плечо касается ее, так что она чувствует.

— Мне тоже уже их всех видеть тошно, — говорит она.

Я молчу. Мне все равно, что ей тошно, а что нет.

— Знаешь… Ты это… Извини, что я так тогда… Ну когда соревнования те были, — продолжает Надя, прикуривая сигарету. — Я же вижу, ты как в воду опущенный ходишь, и…

Невероятно! Я просто ушам своим не верю! Ладно, она ничего не знает, это нормально… Но она же думает, что я такой из-за нее! Всерьез!

Я едва сдерживаю смех. Хорошо, что темно: не видно мою улыбку.

— Может, я как-то… Ну не знаю, заглажу свою вину… — говорит она.

Я чувствую ее руку, ползущую по моей футболке, и тут-то не сдерживаюсь и смеюсь. Потом отбрасываю ее руку и иду обратно, к свету. У меня, конечно, нет глаз на спине, но уверен на все сто, что лицо у нее сейчас просто бомба.

Ближе к полуночи менты наконец-то замечают наш костер, хотя его, наверное, из космоса видно, и приезжают на своем «бобаре». Все кидаются врассыпную, как тараканы на кухне, где внезапно врубили свет. Такое уже было, никого не словят — ну, кроме, может быть, какого-нибудь лошары типа Крота.

Мы со Жменом и Китайцем бежим не туда, куда большинство остальных, а в дебри Выставки, мимо мертвых павильонов. Прячемся в заброшенном ресторане «Прага», похожем на особняк с призраками из ужастиков. В «совке» он считался мажорным, тут было чешское пиво, играла живая музыка, а в пруду прямо рядом с рестораном водилась рыба, ее ловили и готовили на заказ… Вроде как сюда в семидесятых даже водили бухать какого-то английского герцога, прибывшего в Киев на соревнования по конному спорту. Теперь давно пересохший пруд зарос кустарником, вместо музыки только битая плитка хрустит под ногами, а герцога и чешское пиво сменили мы трое и недопитая литрушка «Веселого монаха».

Менты пару раз выписывают восьмерки вокруг ресторана и павильонов, но выходить и лазить по руинам им явно впадло, поэтому минут через десять мы покидаем убежище и спокойно чешем домой. По пути цепляем кусок леса.

— Блин, как подумал, что сейчас Юлину бабку встретим, так внутри аж похолодело все, — говорит Китаец.

— Так она позже тут ползает обычно, — отвечает Жмен. — У них там часов в пять сборище. Ну или служба, или как там они это называют…

— Мне и так Алина-Адреналина мозги порвала на немецкий крест… Что-то рассказывала про то, как она на Майдан ездила погулять, а ее заглючило — типа вокруг костры и людей убивают…

Жмен ржет.

— По ходу захавала чего-то не того и попала в Средние века…

— Чего? Что за служба? — спрашиваю я, глядя, как лунный свет проникает сквозь листву, и в его бледных, пронзающих темень рукавах клубится пыль и мерцают серебряные нити паутины.

— Ты чего, Карась… Она ж эта, как их там… Свидетель Иеговы, или адвентист, что-то типа того, — говорит Китаец.

— Ага. Она что, к тебе ни разу не приходила парить журнальчики «Сторожевая башня» и «Пробудись»? — подхватывает Жмен.

— Неа.

— Я как раз их сегодня для растопки принес. Целую пачку, — говорит Китаец, и мы смеемся.

Нельзя сказать, что у меня в голове прям все берет и вмиг замыкается в цепь. Нет, просто появляется какой-то отдаленный, неясный намек. Но я знаю, с кем нужно поговорить, чтобы все проверить. И совершенно не представляю, что буду делать, если догадка окажется верна.

Просыпаюсь поздно. Юлина сестра, наверное, уже на работе, а мне нужно ей позвонить. Набираю номер. Гудки, гудки…

— Алло?

— Э-э…Таня?

Имя не сразу всплывает в памяти.

— Да. Мишка, ты?

— Он самый.

— Мне тут на работу надо бежать, так что…

— Слушай, поговорить надо.

— До вечера не терпит?

— Лучше сейчас.

— Ладно. Подгребай к нам, я еще минут пятнадцать собираться буду точно.

Пулей вылетаю из парадного и несусь к Юлиному дому, распугивая стайку разноцветных котов, отогревающихся на тротуаре. Подлетаю к двери Юлиного подъезда. Код давно врезался в память: 960. Я ничего не вспомнил насчет шестидесятого года и прописал его в памяти как «год перед полетом Гагарина». Взлетаю по лестнице, звоню в дверь.

Вообще-то я не особенно знаю Юлькину сестру. Во-первых, нам с ней общаться было, по сути, незачем, а во-вторых, я и Юлю-то по-настоящему узнать не успел, не то что сестру. Так что у нас, что называется, шапочное знакомство. Это хорошо — меньше расшаркиваний, больше дела.

— О, привет. Заходи, я тут… — говорит Таня, плечом прижимая к уху телефон, и пытается запихнуть ногу в туфлю на каблуке.

На Таню наматывается телефонный провод, она задевает вешалку с куртками, обваливает их на пол, ругается и тут же говорит в трубку: «Нет, я не тебе».