Ритуальные услуги - Василий Казаринов

— Хм, интересно, — прошептала она, быстро разобралась с моим поясным ремнем, затем с замком молнии на джинсах, чуть привстала, подвигаясь ближе, и так замерла, шумно дыша мне в бритый лоб. — Ну... Зажигание...

Я включил зажигание — она начала медленно опускаться.

— Сцепление.

И опустилась еще ниже, поморщилась, шевельнула бедрами.

— Газ.

Я настолько резко крутанул ручку газа, что наш "Урал" встал на дыбы, буквально обрушив этим рывком девчушку вниз до самого конца — и я с головой ухнул в те ощущения, что полыхали во мне когда-то давно там, на Николиной Горе, когда мы с Голубкой неслись вот так же на мотоцикле через прозрачный и светлый сосновый бор, лишь каким-то чудом избегая столкновения с неосторожно метнувшимся под колеса мотоцикла стволом, и все кончилось так же быстро, как и тогда, — я почувствовал страшное облегчение оттого, что очередная ипостась Голубки медленно покидала меня, испаряясь с поверхности залитой жарким потом кожи, а чьи-то посторонние припухшие губы, шевельнувшись, приоткрылись, отпуская на волю раскаленный выдох.

— Вот это да... — Она неловко сползла с меня, подвигаясь назад, к баку, посидела на нем, раскачиваясь из стороны в сторону, и добавила: — Ну ты даешь. Может, повторим?

— Нет. — Я помог ей слезть с мотоцикла, перекинул ногу через бак, спрыгнул на землю и, приставив ко лбу козырек ладони, поглядел в ту сторону, где маячило на противоположном берегу красное пятнышко закусочного шатра: оттуда доносилось приглушенное далью рычание моторов, наверное, дали очередной старт гонке.

— Лохи, — проследив мой взгляд, повторно вынесла вердикт девочка. — Был бы там Король, он бы всех их сделал.

— Это я уже слышал. А почему — Король?

— Не знаю. — Она дернула плечиком. — Так его зовут. Я вообще-то его плохо знаю. Так, встречались пару раз на пляже.

— Занятное прозвище. Интересно, откуда оно взялось.

— Черт его знает. Может, оно от присказки, которая у него вечно вертится на языке.

— Присказка?

— Ну да.

— Какая?

— Чудная такая. Чуть что, он не "блин!" ляпнет или что-то типа того.

— А что?

— Ек-королек... Эй, ты что опять?

Она встряхнула меня за плечо.

— Да так. Не самые приятные воспоминания.

"Ек-королек!" — речевое это родимое пятнышко из разряда редких, я бы сказал, что, по теперешним временам, исключительных, именно оно так поразило меня своей ласковой, по-домашнему уютной мягкостью и засаднило занозой в долетевшей до твоего слуха фразе в тот момент, когда ты пропускал парочку одетых в темные костюмы молодых людей, выходивших из дверей институтского туалета, — "Как бы этот парень, ек-королек, не склеил ласты!" — а спустя мгновение после этого нашел на кафельном полу не подававшего признаков жизни Отара.

Странно, но весь остаток того дня ты ловил себя на мысли, что то и дело перед глазами встает Отарово Древо желаний, распустившееся пышным цветом в самой сердцевине промозглого, беспросветно серого декабря — и когда нес Отара на руках на первый этаж, а потом на улицу, к институтскому подъезду, куда через добрый час после вызова подкатила карета "скорой помощи", в чрево которой два санитара с внешностью служителей морга равнодушно впихнули носилки. И потом, когда, схватив частника на "Жигулях", ехал в Склиф, прибыл на место раньше санитарного "рафика", потому что он застрял где-то в районе совершенно непроходимых Брестских улиц в мертвой пробке. И, слоняясь поблизости от пологого въезда к дверям приемного отделения, тоже думал о Древе, пытаясь отогнать не вполне его приличествующий ситуации образ, — до тех пор, пока на улицу не вышел уже в сумерках высокий щуплый доктор в зеленом хирургическом костюме. Он неторопливо, обстоятельно закурил, с наслаждением затянулся, а ты все не решался спросить его — как там дела? — и он не торопился вводить в курс дела, все стоял рядом, подняв лицо к черному небу и вслушиваясь в приглушенное гудение близкого Садового с прищуром настолько едким, что от уголков глаз брызнули к вискам фонтанчики бритвенно тонких морщин, а потом просто отечески попихал в плечо, вздохнул, развернулся на каблуках и побрел к вратам приемного покоя. Взявшись за дверную ручку, он обернулся и сказал: "Все обошлось, жить этот парень будет, так что иди домой!" — но ты не двинулся с места, и тогда он вернулся и, потирая скулу, под туго натянутой кожей которой напряженно пульсировал желвак, пояснил: "Жить он, конечно, будет, но я не убежден, что он будет прежним человеком, потому что у него напрочь отбиты почки, есть внутренние кровотечения, выбит глаз и зубы", и успокоительно тронув за локоть, сказал: "Жаль, он был такой красавец, наверное, девчонкам он очень нравился!" — и только в момент прикосновения стальной хирургической руки к локтю до меня дошел смысл его диагноза: Отар — будет. Кем-то, но уже не самим собой, потому что прежний Отар надежно прописан во времени прошедшем, и, значит, Древу желаний суждено засохнуть, роняя по весне вместе с талым снегом свои вечные цветы.

Оптимизма доктора — он будет жить! — ты, положа руку на сердце, не разделял тем смутным вечером, когда брел неизвестно куда по Садовому прочь от больницы, потому что Отар ведь был не просто умным, душевным, симпатичным малым, он был именно тем, про кого: принято говорить: он человек желания... Типичный кавказец, наделенный взрывным, пороховым темпераментом, он умел полностью отдаваться желаниям, вспыхивавшим в нем по поводу и без повода, — интимного свойства порывам, кстати, далеко не в первую очередь, а скорее между делом, походя — и всякий раз добивался своего, потому что был ко всем своим достоинствам еще и умницей, умевшим и любящим думать. Не окажись его рядом, ты наверняка спустя месяц после восстановления в институте бросил бы учебу — армия надежно выбила способность соображать, возведя растительное начало в значение абсолюта и наделив очень скромным набором простых желаний и незамысловатых потребностей, — и только благодаря Отару были найдены силы оттаять и хоть как-то зацепиться корнями за ту почву, что ускользала из-под ног. Очнулся ты, помнится, только на "Маяковке", в состоянии анабиоза отмахав от "Сухаревской" пяток километров по насморочно хлюпавшим под ногами тротуарам Садового кольца, вдрызг промочил ноги — влажный холодок, окутавший щиколотки и уже двинувшийся выше к коленям, загнал в какой-то барчик, свивший себе уютное гнездо в левом плече старого дома, где некогда благоухал ресторан "София", — там стоял плотный запах попкорна, который живо напомнил о Светике, Светлане Николаевне, преподавательнице английского, которая так любила лакомиться этими взорвавшимися зернами запашистой кукурузы: на переменах она частенько бегала в соседствующий с институтом продовольственный магазин, возвращалась с пакетиком и аппетитно хрустела лакомством, привалившись плечом к стене напротив своей кафедры. Ей было лет тридцать, наверное, однако возраст никак и ничем не отливался во внешности этой маленькой и хрупкой девочки, походившей скорее на восьмиклассницу, — уже потому хотя бы, что она носила типично девчачью прическу, заплетая соломенные свои волосы в две косички, перекинутые на грудь. Да и в остальном она была ребенком — в походке, обыкновении размашисто и резко жестикулировать, азартно и пылко вгрызаться в какие-то изредка возникавшие между нами споры по поводу форм так и не постигнутого мною давно прошедшего времени, в способности вспыхивать детским румянцем в ответ на чей-то слишком откровенный взгляд, в трогательной своей любви к старым советским детским мультикам, добрым и нравоучительным, и даже в этой манере со смехом отбиваться от ваших попыток подбить под нее клинья: ах нет, ребята, ваше предложение поехать на дачу я принять не могу, ведь у меня есть жених, он большой и красивый, но при этом он очень ревнив и — кстати, осторожней! — носит с собой пистолет!

Пистолет вы, разумеется, списывали на полеты ее по-детски расторопной фантазии — равно как и Хорек, который как-то после занятий подкатился к Светику с предложением, как видно, настолько непристойным, что она, вспыхнув, просто потеряла дар речи, а очнувшись, шлепнула его ладошкой по щеке, а потом, все еще полыхая румянцем, выбежала из аудитории. Глотая пиво в благоухающем попкорном баре, ты отчетливо вспомнил, как Хорек, глядя ей вслед, пробормотал, покусывая губу: ты об этом сильно пожалеешь, сучка! — а вам с Отаром разъяснил: я вашего Светика поимею, как хочу! — и вы только с усмешками покивали в ответ, потому что обыкновение его вот так, на словах, наезжать на всякого, кто ему был не по ноздре, нам было известно, так ведет себя подавляющее большинство воспитанных в семействах новых русских детей, полагающих себя центром вселенной... И напрасно вы саркастически кивали на тот его агрессивный выпад, потому что спустя два дня Светик не явилась на пару, вы прождали минут двадцать в аудитории, а потом смотались на кафедру и буквально покачнулись на пороге — уж слишком густо было настроение скорбного минора, тяжело парившего над столами и стеллажами при кромешном каком-то молчании собравшихся там преподавателей, и наконец кто-то из глубин этого сумрачного беззвучия, то и дело разбавляемого женскими всхлипами, пояснил нам, что занятий в этот день не будет, потому что Светика больше нет: острый, гибельный приступ сердечной недостаточности. Выпихнувший за порог заведующий кафедрой сквозь беспрестанные тяжкие вздохи рассказывал, что знал: ее нашли вчера на обочине загородного шоссе, она была без одежды и признаков жизни уже не подавала, а из каких-то своих достоверных источников завкафедрой узнал, что — только об этом, молодые люди, никому ни слова, ни-ни! — ее изнасиловали: у нее ведь в самом деле было плохое сердце, врожденный порок, и она просто не выдержала.