Идолов не кантовать - Сергей Нуриев

Тамасген Малаку влажным взглядом оценивал неэквивалентные доли и нервно чесался. Его чуткое сердце подсказывало, что невзрачная кучка мятых купюр будет предложена ему.

— Ну, скажи, — журил Мамай партнера, — скажи, где ты видел, чтобы тибетские колдуны выступали в колпаках? А эта ряса! Куда ты дел великолепные одежды старика Хотабыча? Украли! Кто мог на них позариться? Неудивительно, что тот гражданин, с которым я беседовал, так тяжело перенес твое появление. Меня самого чуть удар не хватил. Вот тебе четверть куша, и, по-моему, это справедливо.

Тоскливо глядя в окно, эфиоп молчал. Чем быстрее уменьшалась его доля, тем стремительнее удалялись от Козяк раскаленные африканские пески. Некому было орошать скудные почвы; коричневые дали оставались неэлектрифицированными. Жаркому материку не на что было рассчитывать, ибо вся его надежда, единственный предмет его гордости прозябал где-то на краю земли в дешевом, полном тараканов номере и жадно хватал нечистые шарлатанские деньги.

Мамай весело расхохотался:

— Нет, Гена, это… это было здорово! Такой экзотики им не увидеть никогда. Мне тоже. А знаешь! — заливаясь смехом, он швырнул негру еще пачку банкнот. — Это тебе. За оригинальность. От восторженного зрителя. И даже еще… Черт с тобой, папуас, бери… Ну потешил! Ну потешил!

И подельники дружно загоготали. Они смеялись тем напряженным смехом, какой случается только у людей, благополучно переживших катастрофу.

— Все-таки неблагодарная у нас профессия, — заговорил Потап, успокоившись — Нас боятся. Цветов нет, шампанского нет. А поклонницы, все как одна, старшего пенсионного возраста. Мне не нужна такая популярность. К тому же жрать хочется. Но какой нормальный обыватель пригласит на ужин колдунов? А из ночных закусочных здесь только привокзальный буфет, где, кроме дизентерийной палочки, нет ничего мясного. Скучно.

— Когда опять консерт? — поинтересовался Тамасген, аккуратно складывая свои капиталы.

— "Консерт"! Ты хоть один переживи. И вообще — карьера целителя меня не устраивает, много ответственности. Разумеется, воспользовавшись правом первооткрывателей, мы еще можем пощипать соседние райцентры, но это — дело нескольких недель. Скоро там станет тесно от нашествия коллег. Впрочем, можно будет вполне перебиваться, исцеляя народ от исцелителей. А? Верный заработок! Но это не то…

— Спасибо тебе, Потап, — кинулся вдруг обниматься растроганный эфиоп. — Теперь я смогу уехать, спасибо.

— Не роняй в меня слезу, Геннадий, — смутился бригадир, освобождаясь из его объятий. — Побереги ее для папы Феофила. Кстати, он заждался своего блудного сына, пора порадовать родителя.

В ту же ночь артельщики вышли черным ходом из отеля и перебрались на новую конспиративную квартиру.

Глава 3. Продолжение следует

Эфиопу, ввиду его особой примечательности, было велено сидеть и не высовываться. Свою задачу чекист определил так: обнаружить уцелевших Ильичей и произвести оперативное вскрытие.

Вооружившись крепким молотком, Мамай отправился на поиски скульптурного наследия соцреализма. С утра до вечера он рыскал по городу и при каждом удобном случае наносил очередному истукану короткий верный удар. Удобные случаи создавались разными методами. Где-то чекист шел на подкуп, где-то на обман. В двух случаях пришлось изображать из себя политического маньяка. После этого Потап с отвращением вспоминал, с каким идиотским исступлением он дробил пролетарских вождей, изображая из себя слабоумного. Но даже эти унизительные выходки не приносили ощутимых результатов.

Пустоголовые бюсты трескались, как грецкие орехи. В кратчайшие сроки все подозреваемые были разоблачены. Шансы золотоносного вождя выскользнуть из лап кладоискателя приблизились к нулю.

Возвратившись из последнего крестового похода, бригадир нашел эфиопа вальяжно развалившимся на кровати. Подмастерье гадко ухмылялся и тихо гундосил блюз. Уши его пылали словно у невесты перед брачной ночью.

Не говоря ни слова, Потап взял студента двумя руками, перетащил на тахту и занял освободившееся место.

— Пота-ап! — заносчиво взвизгнул негр. — Так какая моя доля?

Не меняя позы, Потап строго посмотрел на зарвавшегося эфиопа.

— У тебя что, Гена, нервный стресс? Выпей валерьянки.

— Какая моя доля? — настаивал Тамасген.

— Боюсь, что с этого момента твоя доля будет горькой, — с угрозой произнес Потап.

— Если я покажу тебе, где клад, — дашь двадцать процентов?

— Если ты не перестанешь мне хамить…

— Я нашель бюст с золотом, — неожиданно заявил артельщик.

— Что ты такое мелешь, Феофилов сын? Какой там еще бюст! Я здесь камня на камне не оставил. Если в черте города и сохранились какие-либо монументы, то только те, что увековечили память о Юрие Гагарине и Чарльзе Дарвине. И при всем моем уважении в настоящее время они меня мало интересуют. К счастью, козякинские учреждения отличались однообразными привязанностями. Последнюю такую привязанность я нечаянно уронил пятьдесят минут назад. Как и все предыдущие, она оказалась пустой.

— А если нет? А если последний Ленин все-таки у меня?

— Ну-у… — уклончиво ответил Мамай. В него вдруг закралось сомнение. "А вдруг!" — подумал он и вслух сказал: — Если ты мне сейчас покажешь это чудо скульптурного искусства — получишь четвертую часть.

— Обещаешь?

— Слово.

Тамасген преобразился. Это был уже не нищий сирота — студент, это был полководец — победитель, демонстрирующий императору свои боевые трофеи. Предчувствуя минуты славы, полководец гордо выставил на стол великолепный сверкающий бюст. Потап наблюдал за его деяниями, лежа на диване и лениво зевая. На трофей он взглянул лишь одним глазом.

— Беру свое слово обратно, — быстро проговорил он, продолжая прерванный зевок, — можешь взять все.

— Как — все?

— Все сто процентов. Жалую тебе с барского плеча.

Подмастерье тупо уставился на бригадира, пытаясь вникнуть в суть происходящего.

— Я что-то не пойму, — опомнился наконец он. — Это — бьюст?

— Ну, бюст, — согласился Мамай.

— Ты его еще не биль?

— Ну, не бил.

— Так давай скорей разобьем.

— Посадят, — равнодушно сказал Потап, отворачиваясь к стене.

— Куда? — не понял эфиоп.

— В тюрьму.

— Как! А раньше…

— Так то ра-аньше. Раньше были Ленины. А сейчас, болван, перед тобой стоит небитый бюст Тараса Шевченко.

— Какого Шевченко? — опешил Тамасген.

— Тараса Григорьевича. Великого украинского писателя и кобзаря, слыхал?

Подмастерье недоверчиво покосился на скульптуру литератора.

— Так это не Ленин? — ужаснулся он.

— По-моему — нет.

— Может, его брат?

— По-моему — тоже нет.

— Но они же одинаковые!

— И вовсе не одинаковые.

— Он же лисый!

— Да мало ли лысых!

— А усы? — сдавленным голосом пискнул негр, теряя последнюю надежду.

— У этого усы длинные, казацкие, а у того стриженые, — спокойно разъяснял Потап, — и бородка имеется. Неужели не видно? Отнеси туда, где взял. Ну! Что же ты не несешь? А может, ты украл?

— Я его не краль, я его купиль.

— И много заплатил?

Тамасген, разбитый горем, молчал.

— Я спрашиваю — много заплатил?

— Много, — мрачно сообщил эфиоп. — Все.

— Ну и дурак. Теперь пойдешь в свою Африку пешком, с бюстом в руках, — развеселился бригадир. — Понесешь, так сказать, искусство в массы. Хотя я сомневаюсь, что твои соплеменники до конца оценят наше искусство. Есть подозрение, что они разукрасят кобзаря перьями и красками и сделают из него идола. А потом мы пришлем вам ноту протеста.

Пока Потап фантазировал, африканец обхватив голову руками, сокрушался:

— Что теперь делать? Что делать?

— Выход один, — посоветовал чекист. — Поезжай в агентство "Аэрофлота" и предложи им обменяться: ты им — Тараса Шевченко, а они тебе — билет до Аддис-Абебы. Думаю, согласятся. В конце концов, там работают более культурные люди, чем твои братья из джунглей. А если ты поделишься своим секретом и поведаешь, сколько в голове кобзаря спрятано золотишка, они его у тебя с руками оторвут. Может, даже дадут сдачу. Валяй. Береги руки!

Тамасген не торопился, очевидно начиная сомневаться в ценности своего приобретения. Он недобро осмотрел бюст литератора анфас и в профиль, после чего изрек:

— Все белие на одну морду. Особенно лисыe и с усами. А я страдаю… Из-за их одинаковых мордов… Если бы я зналь… разве б я отдаль такие деньги… Я хотель как лучше… Что нам теперь делать?

Мамай полежал минут пять, пытаясь вздремнуть, потом вдруг напрягся, повернулся к напарнику и долго, внимательно изучал его. Эфиоп молчал, но по его скорбному лицу было видно, что у него есть что сказать.