Мой друг работает в милиции - Наталия Швец

— Надо найти возможность записать на магнитофон эту самую строчку, когда ее произнесет на репетиции Шадрин…

— Зачем? Магнитофонная запись юридической силы не имеет.

— Для суда не имеет, но может облегчить следствие Дорофееву. Да и для нас с вами она может иметь значение. Знаете, я пришел к убеждению, что этот Шадрин, что называется, «ушиблен» Шекспиром.

— То есть?

— Похоже, что мысли его постоянно вращаются вокруг шекспировских героев. Из самых различных пьес. Вы помните, как он расшифровал по буквам свою фамилию? Я проверил — и оказалось, что все названные им имена не что иное, как персонажи шекспировских пьес, все до единого!

— Кроме слова «сцена».

— Психологически и это слово находится в том же ряду. Шекспир неотделим от сцены. Сейчас мы пройдем в Управление внутренних дел, я представлю вас местному начальству. Надо с их помощью организовать сегодня запись репетиции на магнитофон.

Кулябко вскинул на Дробова вопрошающий взгляд:

— Вы решили провести следственный эксперимент? Но ведь Клофес записан с телефона, а вы хотите записать его через микрофон. Звучание неизбежно будет иным. Такой материал Дорофееву ни к чему!

— Ну что вы, право, — обиделся Дробов. — У меня вырисовывается план, по которому мы сможем провести точный эксперимент.

…Дробов появился в клубе за час до начала репетиции. Уже в холле первого этажа его оглушила какофония всевозможных звуков. Из какой-то комнаты слышались бухающие удары в барабан и пронзительный звон меди — ударники из музыкального кружка разучивали свои партии. С верхнего этажа неслась песня — шла спевка заводского хора. Откуда-то слышались непрерывные сухие пистолетные выстрелы — в бильярдной шел турнир «мастеров кия».

Дробов поднялся в буфет, он здорово проголодался: столовая гостиницы была закрыта на ремонт. В единственный ресторан городка стояла очередь на улице.

Посетителей в буфете не было. За служебным столиком у окна судачили буфетчица и официантка. Заметив Дробова, буфетчица лениво направилась к стойке.

— Чем угощаете приезжих гостей, товарищ буфетчица? — спросил Дробов. — Учтите, что у меня отличный аппетит. Таких людей и кормить приятно.

— Что имеем, все перед вами.

— Сосиски? Сардельки? Чем сегодня богаты?

— Все перед вами, под прилавком товар не держу.

— Так… — Дробов печально взглянул на буфетную стойку: бутерброды с докторской колбасой и сыром, окаменевшие пряники, винегрет. — А нельзя ли яишенку?

— Вот люди! Я же сказала: что видите, то и есть, а чего не видите — того нет!

— Тогда попрошу чашку кофе…

— Кофе сегодня не будет, кофеварка сломалась.

— Тогда — стакан чая…

— Чая надо подождать — «титан» еще не включен.

— Ладно… — тяжело вздохнул Дробов. — Дайте пару бутербродов с колбасой и сыром, ну и бутылку пива. А какие у вас конфеты?

— Все перед вами.

— Понимаете, мне для подарка… Хочется что-нибудь хорошее… в коробке.

— В коробках нет.

— Говорят, у вас есть конфеты «Пьяная вишня»?

— Были, да сплыли. За два дня раскупили.

— Вот досада! Надо было вчера к вам зайти.

— Вчера? Да их уже дней десять как нет.

— Может, где-нибудь в магазинах есть? Не знаете случайно?

— Вот уж не ищите! Кроме моего буфета, их нигде не было. Сама в Таллине вырвала сорок коробок. Сама вырвала, сама привезла!

— Это вы молодец! Неужели сорок коробок за два дня расхватали?

— Точно. Я их и на прилавок не ставила. Наши артисты все расхватали.

— Какие артисты? Разве у вас есть театр?

— Театр! — презрительно хмыкнула буфетчица. — Наши самодеятельные. Перед отъездом в Ленинград.

— A-а… Этих артистов я знаю. И товарища Летову знаю. Кто же из них такой любитель конфет?

— Да все любители! Летова две коробки схватила, Матеюнас две, Шадрин, помню, взял, Остросаблин… всех теперь и не упомнишь.

— Жаль, что мне не досталось. — Он взял тарелку с бутербродами, бутылку пива и сел за столик.

«Значит, Шадрин покупал «Пьяную вишню» накануне отъезда в Ленинград»… — думал Дробов, машинально жуя черствый бутерброд. Он вынул из кармана театральную афишку спектаклей, шедших в Ленинграде. Хотелось еще раз проверить, в каких спектаклях был занят Шадрин. В чеховской сцене «Свадьба» Шадрин в очередь с Остросаблиным играл роль Ревунова-Караулова, в «Гамлете» — могильщика. В других спектаклях Шадрин не значился. «Значит, ты, голубок, на характерных ролях? Ну-ну, скоро мы узнаем, что у тебя за характер».

К семи часам Дробов вошел в фойе третьего этажа. Навстречу ему поднялась встревоженная Летова:

— Василий Андреич, Сомов установил в репетиционной комнате микрофон, сказал, что репетиция будет записываться на магнитофон. Об этом вы мне не говорили. Все участники взволнованы, никто не понимает, зачем это… возникают разные тревожные предположения…

— Вера Федоровна, дорогая, успокойтесь сами и успокойте других. Просто забыл вам сказать: записываю на всякий случай, мне это может пригодиться.

— Ну все-таки, что вы имеете в виду?

— Разве я не говорил вам, что мне предстоит делать доклад о постановках Шекспира на сценах самодеятельных коллективов? Естественно, что некоторые свои выводы и положения мне хочется подтвердить конкретным материалом, то есть звукозаписями. Такие записи я делал и в других коллективах самодеятельности. Вот и все. Так что для волнений нет никаких оснований.

— Как сказать, — протянула Летова. — «Нет основания для волнения». А вдруг вы этой записью будете подтверждать уничтожающие нас выводы?

— Обещаю не делать этого. — Поймав недоверчивый взгляд Летовой, Дробов пояснил: — Уж так повелось в театральной критике: ругать, не утруждая себя доказательствами, хвалить только с убедительными доказательствами.

— Я вам верю, Василий Андреич, — сказала потеплевшим голосом Летова. — Кружковцы собрались, пройдем в репетиционную. Я сообщила участникам о приезде ленинградского товарища. Может быть, вам лучше начать знакомство с беседы?

— Беседу отложим… потом, если она понадобится. После репетиции задержитесь ненадолго, могут возникнуть вопросы.

В репетиционной, на расставленных вдоль стены стульях, сидели участники самодеятельности. Увидев Дробова, кружковцы, не скрывая любопытства, уставились на него. Летова дважды хлопнула в ладоши, как бы призывая к тишине, хотя никакой нужды в этом не было.

— Хочу представить вам Василия Андреевича Дробова, — начала торжественно Летова. — Василия Андреевича интересует постановка шекспировских пьес в самодеятельных кружках. Пусть вас не смущают микрофоны. Репетиция будет записываться на магнитофон. Запись нужна Василию Андреевичу для подкрепления некоторых принципиальных положений своего будущего доклада. Итак, не будем терять времени, приступим к работе. Петруччо! Катарина! Прошу вас! Начали!

«Катарина — Левина из аптеки»… Дробов не спускал глаз с моложавой рослой женщины. Движения ее были резки, порывисты, низкий, богатый модуляциями голос выразительно передавал гнев, иронию. И все же довольно скоро Дробов понял, что роль Катарины Левиной не по плечу и дана ей, очевидно, ради ее броской внешности и голосовых данных. На протяжении всей репетиции ее смуглое красивое лицо оставалось неподвижным и, как показалось Дробову, настороженным. Несколько раз он ловил на себе ее пристальный взгляд. Шекспировский стих Левина читала ученически, старательно подчеркивая все знаки препинания. Но Дробова не интересовали сценические данные Левиной, ему хотелось составить представление о ее способности играть не на сцене, а в жизни.

Изредка, отрывая взгляд от Левиной, он устремлял его в сторону, где сидели восемь кружковцев — исполнители двух сцен из «Генриха». Кто из них Шадрин? Родился в 1917 году… Очевидно, самый старший из них… тот, который сидит у окна… в очках…

Двойной хлопок в ладоши прервал его наблюдения.

— Петруччо и Катарина свободны! — возвестила Летова. — Начинаем репетировать «Генриха». Четвертую сцену! Прошу!

В этой сцене Дробов знал каждое слово, знал так, что мог бы произнести текст за веек шестерых. Вот сейчас Ричард Плантагенет скажет свою реплику, и сразу же заговорит Сеффолк! По тому, как разместились участники сцены, Дробов понял: на первом плане Плантагенет и Сеффолк. Ну конечно, Сеффолк — тот самый человек, что сидел у окна. Шадрин! Живущий во второй половине двадцатого века советский инженер Шадрин решил, что может, подобно графу Сеффолку, жившему в пятнадцатом веке, подчинять законы своей воле.

Нетерпение охватило Дробова: когда же наконец заговорит Сеффолк? Плантагенет — юный лейтенант милиции — смотрел с отрешенным видом в какую-то одному ему видимую точку. «Входит в образ», — подумал Дробов.