Мой друг работает в милиции - Наталия Швец

Но вот актер сделал шаг вперед и, повернувшись вполоборота к остальным, произнес глубоким, густым басом:

Что значит, господа, молчанье ваше?Ужель никто не вступится за правду?

Высокий седеющий человек с приплюснутым носом, давно не стриженный, поправив очки, раздраженно ответил:

Там, в зале Темпля, было слишком шумно;В саду удобней будет говорить.

«Сеффолк! Заговорил Сеффолк! Сейчас, буквально через несколько секунд, прозвучит та фраза!»

Взлохмаченный Шадрин, угрюмо взглянув на Плантагенета, заговорил надменно, тяжело роняя слова:

К законам я влеченья не имею…Им воли никогда не подчинял;Но подчинял закон своей я воле.

Знакомая интонация! Те же интонации, что и тогда, в Ленинграде! Но голос… Впрочем, голос Клофеса претерпел неизбежное изменение. Одно дело слышать голос непосредственно, другое — по телефону или воспроизведенным на магнитофоне по телефонной записи. Необходимо повторить запись с точным воспроизведением первоначальных условий.

Дальнейший ход репетиции Дробова не интересовал, он только делал вид, что следит за игрой исполнителей, на самом же деле мысли его были направлены к одному: как, не вызывая подозрения Шадрина, осуществить запись по телефону.

Во время краткого перерыва Летова поспешила к Дробову и, нервно теребя носовой платок, устремила на него вопрошающий взгляд.

— Очень интересно, — сказал Дробов. — Ваша трактовка достаточно своеобразна, лишена широко распространенного штампа. Я говорю, конечно, о том немногом, что сейчас увидел. Особенно это заметно в монологе Петруччо. Что касается «Генриха», там тоже есть интересные моменты. В общем, я доволен, что ваша репетиция записана на магнитофон.

Летова не пыталась скрыть свою радость:

— Вот видите! А Ленинград зарубил нам сцены из «Гамлета». Жаль, что вас не было на том просмотре, вы бы нас отстояли.

— Возможно. До какого часа у вас репетиция?

— Как всегда, до половины десятого.

— Тогда сделаем так. Вы продолжайте репетицию, а я проверю запись на магнитофоне. В двадцать один тридцать позвоню вам. Актеров до моего звонка, пожалуйста, не отпускайте, может быть, им придется задержаться на пять — шесть минут.

— Вы хотели поговорить со мной после репетиции…

— Поговорим завтра, я не тороплюсь. Сейчас придет техник и снимет микрофоны. Итак, до завтра…

За углом, в сорока — пятидесяти метрах от клуба, Дробова ждала машина. За рулем сидел Янсон.

— Успели сравнить запись? — спросил Дробов.

— Успе-е-ели. Похо-о-оже… но не совсем.

— Конечно, не совсем: запись с микрофона может и не совпадать с записью по телефону. Но это поправимо…

В управлении их встретил хмурый Кулябко.

— Похоже и непохоже, говорит так же, а голос разный, — ответил он на немой вопрос Дробова.

— Не совсем понятно и совсем не по-русски: «Говорит так же, а голос разный». Давайте послушаем вместе.

Прослушав и сравнив обе записи, Дробов понял, что Кулябко нашел довольно точное определение. Тембр голоса несколько отличается от голоса Клофеса, но «рисунок» фразы «К законам я влеченья не имею» в обеих записях был абсолютно одинаков: та же пауза после слов «к законам», то же необоснованное выделение слова «влеченья».

— Не теряю надежды на установление идентификации голосов, — сказал Дробов.

Ровно в двадцать один тридцать Дробов позвонил в репетиционную:

— Вера Федоровна? Как там дела? Только что кончили? У меня просьба. Запись хорошая, за исключением первой реплики Плантагенета и двух последующих реплик Сеффолка. Что? Убрали микрофоны? Ничего, выход есть. Попросите своих исполнителей произнести свои реплики в телефон. У меня японский магнитофон с лентой исключительной чувствительности. Да, да, пожалуйста, сейчас. У меня все готово. Жду!

Запись заняла несколько минут. Теперь эксперимент был воспроизведен полностью. Из записи важна была только одна строчка, именно ее звучание должно было в какой-то мере решить, точно ли Клофес и Шадрин — одно и то же лицо.

Дважды в напряженном молчании прослушали они новую ленту, сравнивая ее с ленинградской записью. Свежая телефонная запись была далека от совершенства, делать решающие выводы на ее основании было рискованно. Но одно несомненно, и на этом сошлись все трое — если Клофес и Шадрин разные люди, то безусловно: либо Клофес копировал Шадрина, либо Шадрин копировал Клофеса.

— Проверим на хронометраж, — предложил Янсон, положив на ладонь секундомер. — Интересно, совпадают ли они по времени звучания?

Проверка показала просто удивительное совпадение — и та, и другая запись звучали ровно три и две десятых секунды.

— Воздержимся от поспешных выводов, но подумать есть над чем, — сказал Дробов. — Завтра в девять утра я встречусь с Летовой, а вы, Максим Трофимович, наведайтесь на завод, наведите подробнейшие справки о Шадрине, поговорите с кем полагается. Вас, Эдуард Оттович, попрошу поинтересоваться Левиной, характером ее работы: приходилось ли ей изготовлять лекарства, в состав которых входили ядовитые вещества. Какова система контроля за использованием подобных веществ. Но все это могут установить только специалисты. Придется вам организовать такую проверку через райздравотдел, и, конечно, так, чтобы Левина не подозревала, что проверка имеет к ней какое-то отношение…

Новая встреча с Летовой состоялась в гостинице, где остановились Дробов и Кулябко. Дробов не сомневался, что Летова прежде всего заведет разговор о вчерашней репетиции. Активно поддерживать такой разговор он опасался, понимая, что его суждения могут оказался откровенно дилетантскими, странными для работника Управления по делам культуры. И потому, как только Летова вошла, Дробов, упреждая ее вопросы, заговорил сам.

— Попрошу вас, дорогая Вера Федоровна, — начал он, расхаживая по небольшому номеру, — попрошу рассказать о ваших подопечных. Меня давно интересует вопрос, кто, как, каким путем приходит в пашу самодеятельность. Понимаю, о всех рассказать не можете, ограничимся участниками вчерашней репетиции.

— Не знаю, что, собственно, рассказывать. — Летова была недовольна таким оборотом беседы. Ей хотелось вести творческий разговор, но, оказывается, товарищ из Ленинграда недалеко ушел от Сомова: тот тоже вечно требует какие-то анкеты, характеристики. — Кто где работает — это я знаю. Мне кажется, самое важное для меня, как руководителя творческого коллектива, знать, вернее понимать, кто талантлив, а кто нет и каковы возможности каждого. Остальное для настоящего искусства значения не имеет.

— Вы думаете? — строго спросил Дробов. — A вот у Станиславского была другая точка зрения. — Дробов не имел никакого понятия о точке зрения Станиславского на этот вопрос, но расчет его оказался правильным: авторитет Станиславского сделал свое дело.

— Да нет, я, конечно, знаю более или менее о каждом, не первый год работаю. Но согласитесь, что знать подробно о всех… при моей загрузке…

— Конечно, конечно, я понимаю, — быстро согласился Дробов. — Ограничимся в нашем разговоре, так сказать, «шекспиристами». Сведения мне нужны для доклада, да и для статьи небезынтересны. Меня интересует их психология. Не испугались ли они глубины, масштабности необычных для нас страстей шекспировских героев?

— Вот уж нет! — живо отозвалась Летова. — Поначалу я была уверена, что Шекспир их испугает, казалось бы, все чуждо: эпоха, герои, проблемы, психика. Но мои сомнения исчезли при первой же застольной читке. Вернее, после читки, когда началась «драка» за роли. На роль Катарины претендовали сразу четыре исполнительницы. Представляете, в каком я оказалась положении?! Кому из трех отдать предпочтение? Я говорю «из трех», потому что четвертая явно не годилась на такую роль по своим внешним данным. Я остановилась на Левиной, но пока что недовольна — деревянная она какая-то… Скованная…

— Очевидно, не может войти в образ, уйти от самой себя, преобразиться, — сказал Дробов, вспоминая формулировки, читанные им в газетных рецензиях на спектакли.

— Уйти от самой себя? Когда я училась в институте, я слушала лекции замечательного педагога и артиста Бориса Андреевича Бабочкина. Так вот, он всегда утверждал, что актер, преображаясь, должен оставаться самим собою, должен идти от самого себя. Вы не согласны с этим?

Дробов понял, что Летова втянет его сейчас в сложнейший театроведческий спор.

— Это требует специального разговора, — сказал он. — Мы еще к нему вернемся. Вы рассказали о реакции женского состава, а как реагировала мужская часть коллектива?

— Почти так же. Плантагенет и Сеффолк — вот две роли, вокруг которых разгорелись главные страсти. Не представляете, как мне было трудно. Да что я говорю «было трудно»? Страсти не улеглись до сих пор. На роль Плантагенета претендовали трое, на роль Сеффолка — двое. С Сеффолком было лучше, потому что Шадрин имел явные преимущества перед Луговым, а с Плантагенетом хуже — двое из троих безусловно имели равные шансы. Я остановилась на Раузине из милиции только потому, что он пластичнее других, в шекспировских пьесах пластика важна, как нигде. И вот теперь соперник Раузина даже не здоровается с ним. Впрочем, и Луговой не скрывает своей неприязни к Шадрину.