Последние капли вина - Мэри Рено

Но именно он, как ни странно, облегчал нам усталые вечера у Анакейона. Я начищал доспехи у костра; мы поели, хоть насытились лишь наполовину, потому что теперь, когда пищу доставляли кружным путем, по морю, доли наши были скудны. Ксенофонт, покинув свой костер, пришел посидеть у нашего; я разделил с ним маленькую амфору масла, и мы сравнивали наши раны. Конного воина всегда можно узнать в палестре - по расположению шрамов на предплечьях, бедрах и в тех местах, где кончается броня. Ксенофонт пытался разъяснить мне свое изобретение - он придумал длинный кожаный защитный рукав для левой руки, который не должен цеплять за поводья, как щит. Внезапно от какого-то другого сторожевого костра донесся громовый хохот. Смех распространялся от костра к костру, словно по кругу передавали горящую ветку, чтобы воспламенить его. Мы уже вскочили на ноги, желая удовлетворить свое любопытство, но тут появился Горгион с новостями. Он так смеялся, что чуть не упал в костер.

Наконец он смог заговорить:

– Хотите ли узнать правдивую историю царя Агиса? Вы, может быть, думали, что он торчит здесь, потому что ненавидит нас и желает причинить нам ущерб? Так вот, вы ошибались, друзья мои. Царь Агис остается здесь из чисто семейных чувств, соединенный с нами, можно сказать, самыми священными узами. Как он должен гордиться, что подчинился предзнаменованию и оставил свою молодую жену нетронутой! Если б не это, он стал бы сейчас отцом еще одного спартанца, а не афинянина.

– Афинянина? - повторил я, не осмеливаясь поверить в то, что явно должно было последовать; но тут мне вспомнился хохот у других костров. - Уж не собираешься ли ты сказать, что Алкивиад все это время согревал постель царя Агиса?

– Так никто же ею не пользовался… Полагаю, он привык к прохладе, плавая дважды в день в Эвроте. Теперь мы знаем, почему он никогда не простужался.

Многие годы спустя, когда я был гостем Ксенофонта в его имении вблизи Олимпии [76], я как-то припомнил в разговоре об этом случае. Он сказал, что всегда считал самым позорным делом, когда благочестие добродетельного человека подвергается поношению, и не может понять, как не стыдятся люди находить в этом повод для смеха. После такого долгого периода времени воспоминания разных людей могут сильно разниться, но мои собственные говорят, что он смеялся так же громко, как и я.

– Ну что ж, - проговорил я, - во всяком случае, он согрел для себя воды Эврота. Эта история, должно быть, стала явной.

– Да, в самом деле. Ибо спартанские жены, чьим правом является объявить Городу, если мужчина бросит свой щит, не столь стеснительны, как наши; им вовсе не прибавляет славы, если о них не ходят разговоры. Когда он подарил ей мальчишку, она хвасталась на всех углах.

– Скажи нам, как он доказывал свою непричастность, - попросил Лисий.

– Говорят, ребенок - точный его портрет в таком же возрасте. Но он выкручивается со своей обычной ловкостью и подучил ее, как выставить супруга дураком. А всем выспрашивающим он объясняет, что никогда не был беспомощной жертвой Афродиты. И вообще им двигали лишь благородные устремления: он желал основать царскую династию.

Мы покатывались со смеху и вытирали слезы. Кто-то заметил:

– Говорите что хотите, но второго такого никогда не будет.

Мы посмеялись, разделили между собой остатки вина и принялись рассказывать непристойные истории, а потом отправились спать. Полагаю, этот вечер запомнился мне так хорошо по той причине, что в скором времени после него пришел конец смеху в Городе.

Глава пятнадцатая

Мы гнали спартанцев от усадьбы вблизи Марафона, как вдруг Феникс споткнулся и я слетел с него. Если бы не Лисий, меня, лежащего на земле, закололи бы копьем; а так я отделался сломанной ключицей и остался лежать в крестьянском доме. Но я так беспокоился о Фениксе, который сильно захромал, что поднимался с ложа каждый день поухаживать за ним; и, кроме того, крестьянин был стар, а жена его - нет. Подобно Сократу, он не спешил поучать юнца; зато она сняла наложенную Лисием мне на плечо повязку, которая мешала мне в наших с ней играх. Спасибо, он приехал несколько дней спустя посмотреть, как я поправляюсь, иначе я остался бы увечным по сей день. Меня отвезли на повозке в Город, и кость срослась.

Его и самого вывела из строя колотая рана в предплечье, которую он получил, отбивая от меня спартанцев. Тогда он ею пренебрег, но через некоторое время в ней скопились дурные соки и ее приходилось перевязывать каждый день. Большинство из нас заметило, что теперь мы поправляемся не так быстро, как вначале: пища была плоха, а сами мы утомлены. Тогда в первый раз мы с Лисием были ранены одновременно - и восприняли это как отдых.

Однажды мы с ним шли на Агору, и оба чувствовали себя слабыми и больными: Лисия лихорадило от раны, я лишь недавно поднялся на ноги. Мы услышали громкий гомон на другой стороне площади и пошли туда взглянуть, в чем дело, не особенно торопясь, потому что толкаться в толпе было больно. Но так вышло, что человек, вызвавший весь этот шум, направлялся в нашу сторону, а орущая толпа - за ним следом. Это был метек, фригиец, в переднике брадобрея. Он воздевал руки, призывая богов в свидетели того, что говорит правду, и требовал, чтобы его поставили перед архонтами.

Я хорошо помню его внешность: коротенький, гладкий и пухлый, с рубином в каждом ухе и черной бородой, завитой и уложенной для демонстрации его искусства. Видно, он шел в большой спешке, ибо пот заливал его, будто свинью, от волос до самой бороды; он выглядел, как маленький человечек в комедии, вызывающий смех тем, что притворяется, будто обделался со страху. Но никто не смеялся, разве что боги, сидящие над облаками. Они, может быть, говорили: "Мы послали Перикла давать вам советы, и разве мало было для Города этой чести? Мы посылали вам знаки и предзнаменования, мы начертали письмена среди звезд, и в качестве знамения были ранены боги на ваших улицах; но вы полагались лишь на себя, афиняне. Вам хотелось топтать пурпур, вы желали быть выше Неизбежности и Рока. Отлично, теперь получите, что заслужили".

Он шел в нашу сторону, едва переводя дыхание, а вокруг него разгорался скандал, словно он порезал клиента во время бритья или запросил лишнюю плату. Увидев нас, он бросился вперед, обогнав кричащих на него людей, и взмолился:

– О господин, я вижу, ты благородный человек, господин, и воин, скажи им, господин! Вот уже семь лет Город дает мне заработать на жизнь, и чего ради бросил бы я свою мастерскую в такое утро, когда пришел корабль и полно работы, и начал придумывать подобную басню? Я клянусь, господин, и часа не прошло, как этот человек покинул меня, и я бросился прямо сюда, боги мне свидетели! Заступись за меня, господин, ты и благородный юноша, твой друг, и отведите меня к архонтам, ибо люди позволяют себе вольности с чужеземцами, господин, хоть я семь лет…

Тогда Лисий обратился к людям и сказал, что этого человека следует оставить на волю закона, что бы он ни говорил, и любой свободен пойти и увидеть, как свершится правосудие. Они стали понемногу успокаиваться, пока некий старик в кожаной одежде, панцирщик, не возразил:

– И скольким еще он расскажет по дороге? Залепи ему рот смолой, говорю! Хорошо тебе, сын Демократа, сдерживать свой гнев, но у меня три сына ушли с войском, три сына, и сколько еще таких как я не сомкнет глаз нынче ночью из-за басен этого лжеца?! И все для того, чтобы стать известным хоть на день, ты, чужеземный ублюдок, и прославить свою вонючую цирюльню!

И поднялся шум громче прежнего; маленький человечек бросился к нам, прячась между Лисием и мною, словно цыпленок под крылом у курицы, и нам пришлось пойти с ним туда, куда он направлялся. Он трещал нам в уши, толпа позади нас кричала и созывала других, а те тоже начинали кричать и лезли в давку. А брадобрей, сопя и тяжело дыша, выкладывал свою историю, перемежая ее именами постоянных клиентов, которые могли бы замолвить словечко за него, а то вдруг прерывал рассказ, обещая нам бесплатную стрижку и бритье.

Таким оказался посланец, отправленный богами к афинянам с сообщением, что наше войско на Сицилии стерто с лица земли.

Он держал мастерскую в Пирее, вблизи причала, куда приходят торговые суда из Италии. Высадившись на берег, колонисты заходят к нему привести себя в порядок после долгого путешествия. И вот пришел корабль, и один из пассажиров сел на скамью, дожидаясь своей очереди. Вступив в разговор с людьми, сидящими рядом, он поведал: "Когда я в последний раз приезжал в ваш Город, было время праздника: гирлянды на улицах, ночью факела - и вино рекой. А теперь мне страшно встретить друзей, которых я завел тогда, ибо что можно сказать людям в таком бедствии? Я сам считал эту войну ошибкой, ибо, живя в Регии, знал кое-что о Сицилии и сомневался, что афиняне сумеют взять там большую добычу. Но, клянусь Гераклом, если бы кто-нибудь сказал мне, что все будет потеряно - два больших войска, два флота кораблей, - что славный Никий и отважный Демосфен погибнут оба жалкой смертью, точно воры… но что значат они, в конце концов, рядом с таким огромным числом храбрых мужей, изрубленных в куски или, хуже того, обращенных в рабство?..". При этом все, кто был в цирюльне, остановили его криками, спрашивая, о чем это он толкует; а он, оглядев их в изумлении, пробормотал: "Но разве это известие еще не дошло до вас? Неужели никто не слышал? Вся Италия только о том и говорит…". И тогда брадобрей бросил свою бритву, пробежал всю дорогу от самого Пирея - и вот он здесь.