Последние капли вина - Мэри Рено

Дня через два, вечером я пошел в Анакейон. Лошади переступали с ноги на ногу и фыркали, обеспокоенные тишиной. Тут и там у сторожевых костров немногочисленные люди играли в кости, чтобы убить время. Я подошел сзади к тому, которого искал. Он выбросил две шестерки - и сам не заметил, пока кто-то не придвинул к нему выигрыш. Я тронул его за плечо и позвал:

– Ксенофонт!

Он оглянулся, встал и отошел от костра вместе со мной. Я видел, как его глаза испытующе озирают меня, но заговорил он спокойно, будто мы просто случайно встретились:

– Рад видеть тебя, Алексий. Ты уже можешь ездить верхом?

– Нет. Но у меня есть известие для тебя. Твой отец мертв.

Я видел, как поднялась и опустилась у него грудь в долгом беззвучном вздохе, словно с плеч у него свалился тяжкий груз.

– Это точно?

– Я разговаривал с человеком, который видел его смерть. Он пал во время штурма высот, за месяц до конца. Все, павшие там, были погребены у берега гавани, в братской могиле.

Он взял меня за руку, чего не делал никогда.

– Благодарю тебя, Алексий. Не уходи, у меня есть немного вина.

Не раз я задумывался, что смогу сказать Ксенофонту в утешение, если его отец погибнет. Вот так события обращают в глупость все наши ожидания. Он разделил вино на двоих, настаивая, как поступает человек с тем, кто принес ему добрые вести; а когда я собрался уходить, он спросил:

– А у тебя самого, Алексий? Нет еще вестей?

– Пока нет.

– Прости. Но еще есть время.

Однако я ничего не сумел узнать, хоть и расспрашивал каждого уцелевшего, кого мог найти.

Итак, созвали Собрание, и мужи отправились на Пникс. Они оставались там не очень долго. Я ждал Лисия на условленном месте, возле мастерской седельщика на одной из ближних улиц. Здесь пахло старой кожей и лошадиным потом. Вряд ли тут изготовлялось хоть что-то новое - слишком мало всадников могли нынче позволить себе такой расход; основную работу составляла починка. Седельщик был на Собрании; я поговорил с его управляющим, метеком, о растираниях и мазях для лошадей и о распухших скакательных суставах. Наши кони из-за недостаточного отдыха почти все время хромали; так что по крайней мере Фениксу от моего сломанного плеча была польза. Затем пришел Лисий - выглядел он лучше, чем все эти недели после ранения. С ним был и седельщик, они вместе смеялись чему-то. Лисий сказал мне:

– Все хорошо. Сдаваться не будем.

Седельщик хлопнул управляющего по плечу:

– Приободрись, Бриг. Пока что из тебя не сделают илота.

– Не чеши руку, Лисий, - сказал я. - Сам знаешь, от этого будет хуже.

– Зудит - значит, заживает. Я по самочувствию ощущаю, что ядовитые соки ушли.

Наступила осень. Лозы во дворе принесли свои немногие грозди, а разоренные виноградники на холмах Аттики - лишь сорную траву. Война снова притихла, как любая война с приходом зимы. Мы выезжали в дозор; иногда появлялись фиванцы, совершающие набеги, но мы чувствовали облегчение. Половина конных сил несла стражу у Анакейона, остальные посменно отправлялись домой. Начались утренние холода, когда, сбросив с себя одежду и выбежав в палестру, видишь, как от борцов валит пар. Но большую часть свободного времени я отдавал бегу. Ибо жители Коринфа прислали нам глашатая, объявляя священное перемирие Посейдона и приглашая послать атлетов на Истмийские Игры. Я не говорил Лисию о своих надеждах - на случай, если ничего не выйдет. Город, который вынужден был отправлять всех участников кружным путем по морю, не мог выбрать многих.

В очередной дозор мы выехали в хорошую погоду: морозные ночи, серебряные утра и полудни из золота. Однажды вечером мы проезжали крестьянский хутор - тот самый, где я лежал со сломанным плечом. Пока мы покупали там сыр, жена крестьянина поманила меня за угол. Столь многое случилось с тех пор, что у меня в памяти остался лишь ее плохой уход за моей раной; но при новой встрече дела выглядели по-иному, и ей не понадобилось долго убеждать меня, что если нечто было хорошо с больным плечом, то со здоровым будет еще лучше. Она была светловолосая молодая женщина, стройная и крепкая; лицо ее загорело, но тело оставалось белым. Кончился наш разговор тем, что я пообещал вернуться сегодня ночью, если мы станем лагерем неподалеку, и встретиться с ней в амбаре.

Будучи не в силах что-нибудь долго таить от Лисия, я давно уже покаялся ему, рассказав о прошлом приключении. Даже если ему это пришлось не по нраву, он не унизился, показывая свое огорчение, заметил лишь, что я не должен гоняться за замужними женщинами, как будто у мужа нет никаких прав.

– Конечно, в подобных обстоятельствах такое может случиться с каждым, - говорил он, - но все равно это воровство. В конце концов, ты бы постыдился увести лошадь другого человека, так зачем же вольничать с иной его собственностью? Когда в следующий раз захочешь женщину, изволь заплатить за нее.

– Но Лисий! - воскликнул я. - Он не думает о таких вещах, он давно уже забыл о них и ему нужна только домашняя хозяйка - она мне сама говорила.

Видя, что я выкладываю эту старую сказочку с самым серьезным лицом, он не смог удержаться от смеха. Ну, как вы можете догадаться, сейчас я не пожелал рассказать ему, куда отправляюсь. В ту ночь мне не надо было стоять в карауле, и потому я удрал, как только он заснул.

Я знал - или думал, что знаю, - короткий путь через гору, а потому оставил в лагере лошадь и доспехи, однако взял меч, что было глупее даже, чем вообще ничего не взять, как мне следовало бы понимать. Выйдя до восхода луны, я потерял тропу и блуждал какое-то время, пока не нашел знакомую примету - выступ разбитой скалы. И в тот же момент услышал голоса и лязг доспехов. Скала отражала звуки эхом и искажала их. Обходя ее, я наткнулся прямо на фиванского гоплита. Потянул из ножен меч, но еще двое схватили меня сзади. Так что я никак не мог обмануть его и прикинуться своим.

Я думал, меня убьют на месте, но они повели меня кружным путем в свой лагерь на склоне холма. Человеку не понять, пока не ощутит на себе, разницы между схваткой с другом в палестре и обхождением настоящего врага.

Это был небольшой отряд, человек двадцать или тридцать. Приблизившись к сторожевому костру, где сидел их командир, они грубо толкнули меня вперед, так что я споткнулся; руки были связаны, я не смог сохранить равновесие и рухнул наземь. У них это вызвало громкий хохот. Я кое-как поднялся на колени, потом на ноги. У меня была ссадина на голове под волосами, кровь сочилась из нее и стекала по лицу.

Командир был коренастый муж с густой черной бородой и лысой головой. Они сказали ему, что поймали лазутчика, который выискивал их лагерь. Он подошел, повернул меня кругом и осмотрел предплечья. На левом была пара шрамов, которых не бывает у гоплита, носящего щит.

– Пограничная Стража? - спросил он.

Я не ответил.

– Где твой отряд?

– Не знаю; у меня пала лошадь, я блуждал весь день.

Я надеялся, он поверит, ибо мне было страшно. Но он ухмыльнулся и спросил:

– А где же тогда твои доспехи?

Муж, который поймал меня, заметил:

– У него был меч.

Командир сказал:

– Я не беру пленных, афинянин. Но если скажешь, где твой отряд, я тебя отпущу. Посмотри, как нас мало - нам нужно только самим спастись.

Двое из его людей переглянулись. В стороне, за камнями, слышались какие-то звуки - там находились остальные; виден был отблеск другого костра.

– Скажи, - повторил он, - и сбережешь жизнь.

Я думал: "Если я что-то выдумаю, так они просто потащат меня за собой заложником, а в конце будет только худшая смерть". И я промолчал.

Кто-то предложил:

– Попробуй посадить его в костер.

Командир возразил:

– Мы все здесь эллины. Будешь ты говорить, афинянин?

– Я ничего не знаю.

– Ладно. Кто поймал этого мужа?

Тот гоплит шагнул вперед.

– Закончи свою работу.

Двое схватили меня за плечи, кто-то ударил сзади под коленки древком копья, чтобы у меня подогнулись ноги. Они поставили меня на колени и держали так. Ночь выдалась ясная и холодная, и звезды сверкали в небе, как искры с наковальни, белые и голубые. Никогда не узнаешь, сколь большим мужеством обязан ты желанию сохранить доброе имя среди людей, ощущению следящих за тобой глаз любимого и друзей, пока не очутишься один среди врагов. Если бы я надеялся, что, попросив пощады, смогу разжалобить их, то наверное попросил бы; но я не мог стать для них посмешищем. Я думал о своей матери, остающейся в одиночестве с ребенком. Во рту пересохло, язык чувствовал горечь. Я гадал, долго ли умираешь, когда меч пронзит тебя. Потом подумал о Лисии.

Командир поманил к себе человека, который поймал меня, и сделал жест рукой. Тот кивнул и отошел из моего поля зрения. Я слышал, как скрипнула кожа его доспехов у меня за спиной. Сердце прыгнуло мне прямо в горло, и я сказал:

– Подожди.

Кто-то засмеялся. Один из людей, державших меня за плечи, сплюнул и проговорил: