Признаю себя виновным... - Джалол Икрами

Но старик не сразу отстал. Еще с минуту он трусил мелкой рысцой рядом с ней, как бы желая привлечь к этой сцене внимание прохожих. При этом он продолжал канючить:

— Преследуешь и мучишь стариков, не даешь жить честным людям, не даешь спокойно проглотить кусок заработанной молитвой лепешки. Лучше бы следила как следует за своим мужем, чтобы он не сбивал с пути молодых женщин, не бегал по всему кишлаку за чужой юбкой!..

— Что?! Что ты сказал?! — В глазах Сурайе помутилось. Она протянула руку, чтобы схватить шейха, но рука поймала воздух. Шейх удирал со всех ног. Ей показалось, что он хохочет.

Пройдя несколько шагов, Сурайе увидела у дувала большой запыленный валун и, держась рукой за дерево, опустилась на него.

Не успела она обдумать происшедшее и придти в себя, как ее окликнул женский голос:

— Сурайе-хон! Что это с вами?

Подняв глаза, учительница встретилась с внимательным взглядом по городскому одетой русской женщины средних лет.

— Вы, кажется, меня не узнаете? — говорившая улыбнулась. — А я как раз подумала, что вы, наверное…

Сурайе поспешно поднялась и, заставив себя улыбнуться, протянула руку:

— Здравствуйте, доктор. Простите мою рассеянность… Но вы, кажется, видели, — она показала на удаляющуюся фигуру старика, — этот деятель минут десять терзал меня, добивался… Но это потом. Я ищу вас. Мать моей ученицы Гульмох больна и, видимо, тяжело…

— Вот совпадение! А я, представьте, из вашего дома. Ваша родственница или гостья, не знаю…

— Зайнаб? Это инспектор облоно, она у нас остановилась… Но что с ней? Она заболела? Я ничего об этом не знала. Утром мы с ней не виделись. Я рано ушла из дома.

— Как вам сказать… Небольшой невроз сердца, переутомление, следы бессонницы… Я дала ей капель… Нет, нет, вы напрасно волнуетесь. — Она заметила, как побледнела Сурайе. — К вечеру ваша гостья придет в себя. Но вот вы… Зайдите как-нибудь в наш кабинет. Надо следить за своим здоровьем.

Сурайе был неприятен этот разговор. Она резко сменила тему.

— Вот, видите, переулок… За чинаром дом с толевой крышей. Я сейчас оттуда. Боюсь, что у хозяйки этого дома тиф или еще что-нибудь подобное. Страшный жар. И лихорадит… Представьте, я застала у нее шейха! Бог знает, что у нас творится! До сих пор практикуют знахари, шейхи… До сих пор в ходу заклинания, «аласы»!

Собеседница Сурайе нетерпеливо дернула плечом.

— Уж не находите ли вы, что мне следует оставить лечение людей и заняться агитацией?… Вы правы, конечно, — продолжала она с возрастающей обидой, — санитарное просвещение поставлено у вас из рук вон плохо, но для этого у меня нет ни времени, ни помощников, — она со значением посмотрела в глаза Сурайе. — Не кажется ли вам, что агитацию мне пришлось бы начать прежде всего в домах нашей интеллигенции. Ну, вот, хотя бы в вашем доме…

«Что она хочет этим сказать?» — напряженно думала Сурайе, и краска залила ее щеки.

— Я не понимаю о чем вы, доктор? В нашем доме всегда поддерживается безукоризненная чистота. Шейхи к нам не ходят…

— Так-то, так, — это было сказано весьма многозначительно, — но… но я хотела бы обратить ваше внимание на известное нарушение приличий… Впрочем, меня это не касается, — с этими словами собеседница бросила на Сурайе сочувственный взгляд и стала прощаться. — Мне пора к больной… Да и вы тоже спешите… Всего вам доброго!

Сурайе не нашла в себе сил ответить. Какой-то комок перехватил ее дыхание. Она круто повернула и, все ускоряя шаг, направилась к дому.

Глава 4.

Ты в людях цени только нрав благородный,

Не льстись на красу, не пленяйся нарядом.

Лишь знаньем высоким достигни главенства

Над всеми, с тобою сидящими рядом.

Носир Хисроу.

Случалось ли Зайнаб когда-либо проводить бессонные ночи? Одной? Бессонные ночи, отданные не любимому, а мыслям?

Она даже не знала, что весенняя ночь — вовсе не ночь. До утра, до того часа, в который она привыкла пробуждаться, оставалось еще несколько часов, но в комнату уже проник свет, можно было читать, и она уже несколько раз прочитала стихи. Прочитала, но, кажется, ничего не поняла… Вот почему-то в такую рань, ночью, щелкает бич пастуха и мычат коровы, — значит, уже утро? А в доме тишина. Через окно доносятся голоса женщин, идущих на работу — значит, утро? А ее маленькие золотые часики показывают пятнадцать минут шестого… До начала занятий еще далеко, ночь продолжается, бессонница, и полное одиночество, и необходимость думать…

Опять она берет плотный лист бумаги с каллиграфически выписанными строчками стихов Саади. Там почему-то имя Анвара… Значит, это он ее целовал? Зайнаб готова — уже в который раз — подвергнуть сомнению этот неоспоримый факт. Что за бешеный человек! Ведь невозможно поверить в то, что этим путем он продолжает насмешку, что и в этом его поступке участвует Сурайе.

… Ее глаза, ее щеки, кожа ее шеи всё еще чувствуют прикосновение горячих губ. И то продолжается сон, мерещится, что целовал ее Гаюр-заде, то она ясно видит обезумевшие глаза Анвара.

«Не тверди мне: «Анвар-джон, брось тропу любви!» Я не внемлю ничему, не вернусь назад. Пусть пустынею бреду, счастья не найду, — невозможен все равно для меня возврат», — уже в который раз читала Зайнаб, и дрожь пробегала по всему ее телу.

Девушку так лихорадило, что она быстро разделась и юркнула под одеяло. Еще не согревшись как следует, она поймала себя на мысли, что и одеяло, и простыни, вся постель, вся комната, все вещи в ней — принадлежат Анвару. Она укрыта и согрета им, его трудами, его руками. Если раньше она пользовалась этим уютом и теплом на правах гостьи — теперь так нельзя…

«Нельзя, нельзя! — твердила она, — надо встать, надо немедленно уйти из этого дома!» Но она не поднималась, не уходила. Она… Да, надо признаться, были и такие мгновения, когда она позволяла себе размечтаться о том, что Анвар — ее муж. Страшно сказать — «невозможен все равно для него возврат». Если он сам говорит, что невозможен… Если любовь, возникшая в нем, единственная и неповторимая, а всё прежнее только ошибка… Почему же я должна быть сильнее его? Почему должна сопротивляться возникшей любви? Какое-то время она даже дремала, крепко обняв подушку; провалилась в небытие…

Солнечный луч ударил её по