The Irony Tower. Советские художники во времена гласности - Эндрю Соломон

Я переписывался с Никитой и Ларисой, Свен часто писал Диме Пригову, мы много писали о теории искусства, о своих надеждах. Мы были слегка пророками, многое, о чем мы писали, уже сбылось. Я надеюсь, когда-нибудь, может быть, когда нас уже не будет в живых, эта переписка будет опубликована».

Пока «Мухоморы» были в армии, члены «Семинара» в основном хранили молчание. Но новая жизнь уже закипала. Три человека, которые видели все апт-артовские выставки, которые были в числе самой преданной публики, начали собственный путь в искусстве. Герман Виноградов, Николай Филатов и Андрей Ройтер решили, что им нужно какое-то помещение, где они могли бы работать, выставляться и встречаться с друзьями, и в 1984 году основали «Детский сад». Выселенный для ремонта детский сад, куда они устроились сторожами (у каждого была восьмичасовая смена), быстро стал новым центром московской художественной жизни. К этому времени люди с Запада стали приглядываться к неофициальному советскому искусству, и художники «Детского сада» знали, как использовать этот интерес. Апт-арт был жестом публичности, «Детский сад» просто производил некий товар себе во благо. Художники пытались продавать свои работы, исходя из интереса, который они возбуждали вокруг себя. Они хотели быть популярными и успешными, они отчетливо понимали, насколько помогает им то, что в глазах публики они находятся на самом переднем крае искусства. «Детский сад» стал началом западного подхода к искусству.

Герман Виноградов и Андрей Ройтер у «Детского сада». 1986

К трем центральным фигурам присоединились и другие художники. Немедленно подключился Сергей Ануфриев, у которого был необыкновенный нюх на все самое-самое, Никита Алексеев тоже сделал выставку в «Детском саду». В этот круг вошли Гоша Острецов и Жора Литичевский. Некий фотограф по имени Сергей Волков, который появлялся здесь на разных мероприятиях, как-то вечером – это было в 1986 году – решил попробовать себя в живописи и обнаружил, что у него неплохо получается[18]. «Детский сад» стал центром новой жизни и новых развлечений и, подобно апт-арту, занозой для властей.

В 1986 году КГБ все чаще и чаще стал разгонять «детсадовские» вечеринки, а художников, которые были как-то связаны с «Детским садом», каждого по отдельности, запугивать. Наконец, в 1987 году здание было снесено, художникам дали всего двадцать четыре часа, чтобы вынести свои пожитки.

Приблизительно в это же время «Мухоморы» вернулись из армии. Свена, который еще не окончил институт, заставили служить два года по причине «минимального образования», Костю и Володю Мироненко отпустили через полтора года, вскоре после этого Костя женился на Ларисе. Вернулся в Москву и Сергей Мироненко. Они очутились в незнакомом мире «Детского сада». Свен создал свою рок-группу «Среднерусская возвышенность» как некую шутку, некое продолжение традиции «Золотого диска» «Мухоморов». Это название – шутка. Среднерусская возвышенность – это географическое название, обозначающее местность в центральной части Европейской России, но для Свена это также и состояние ума русского человека, только частично приподнятое. Все тексты, которые Свен писал для группы, носили иронический характер, но лишь незначительная часть аудитории понимала это. Это была насмешка над традициями советского рока, над традициями русской народной музыки, над традицией авангарда – это была энциклопедия пересмешничества. Группа немедленно обрела невероятную популярность, стала объектом поклонения, а ее члены – настоящими поп-звездами. К группе немедленно присоединился Сергей Ануфриев, который превозносил Свена как нового гения. Друг Свена Сергей Воронцов помогал ему писать музыку. В группу вошли также Дима Пригов и новый муж Иры Наховой Иосиф Бакштейн – он играл на треугольнике, потому что ему «всегда казалось, что, наверное, забавно побыть рок-звездой». Еще пришел сосед Никиты Алексеева, молодой человек по имени Никола Овчинников, который постепенно передружился со всеми членами кружка и тоже стал участником художественного авангарда.

Сергей Шутов и Сергей Волков в мастерской у Волкова в Старом Толмачевском переулке, 1987

Гоша Острецов у себя дома на Ленинградском проспекте, 1987

К этому времени уже наступала эпоха гласности, и КГБ не внушал прежнего трепета. Но еще далеко не все было позади. Дима Пригов написал серию экологических и моральных призывов, которые он напечатал на маленьких кусочках бумаги и расклеил на столбах и деревьях. Среди них были, например, такие: «Граждане! Если вы вытоптали траву и разрушили птичьи гнезда, как вы можете честно смотреть в глаза матери?» Под ними стояла подпись: Дмитрий Александрович. «Однажды, когда я шел по улице, – вспоминал Пригов, – ко мне подошел какой-то человек, я решил, что он хочет прикурить, и сказал, что я не курю. „Нет-нет-нет“, – ответил он, показал мне свои документы и отвез меня в КГБ. Там они немедленно вызвали машину и доставили меня в психиатрическую больницу. Это было в восемьдесят шестом году, при Горбачеве. Я был последним в Советском Союзе, кого в качестве наказания поместили в психиатрическую больницу». Жене Пригова Наде Буровой в тот вечер позвонила ее бывшая одноклассница.

Она работала санитаркой в больнице, куда привезли Пригова. «Твой муж здесь», – сказала она и повесила трубку. Надя организовала протест, и через два дня Пригова отпустили.

В начале горбачевского правления КГБ в большинстве случаев вел себя корректно. Ко многим художникам были приставлены сотрудники КГБ, они стали обращаться к ним по именам, пытались подружиться с ними, время от времени «по-дружески» забегали к ним. Если художников просили зайти в КГБ, то делали это в высшей степени вежливо, но художники не реагировали на эти приглашения, просто пропускали их мимо ушей.

Но дружественный фасад был всего лишь фасадом. «Однажды, когда меня назойливо вынуждали прийти в КГБ, я сказал, хорошо, я встречусь с вами, но только на нейтральной территории, – вспоминал Костя. – Поэтому мы договорились встретиться на улице, и я попросил еще прийти Бакштейна и Врубеля. Я еще взял с собой большое деревянное колесо от какой-то декорации, я решил, что если меня станут запихивать в машину, я колесом перегорожу дверь и начну орать. Я знал, что у человека из КГБ, который работал со мной, было указание действовать осторожно, поэтому сцена на улице ему была не нужна.

Я стоял у стены, и когда этот человек подошел, я повернулся так, что он оказался спиной к стене, а я – спиной к улице. Я сказал: "Вы хотите поговорить об искусстве? Я тут пригласил специально для вас замечательных экспертов, они могут дать вам консультацию". Тут слева подошел Бакштейн, а справа – Дима Врубель. Человек из КГБ занервничал и сказал: "Знаешь, Костя, я просто пришел сказать, что не могу сегодня с тобой встретиться, потому что я очень занят, я не смог дозвониться тебе, поэтому и пришел сюда, я тебе еще позвоню".

И он убежал и никогда больше меня не беспокоил».

В это время вышло постановление нового более либерального правительства, разрешающее регистрировать всевозможные клубы и организации, которые раньше существовали подпольно, и тогда Гундлах и Ануфриев с Приговым и Бакштейном организовали «Клуб авангардистов», в который вошли участники «Семинара», апт-арта и МАНИ.

Они официально зарегистрировали его и получили помещение, в котором могли проводить вполне легальные, санкционированные выставки. В 1987–1988 годах там прошло много хороших выставок. Художники старшего поколения, как, например, Кабаков, в «Клуб авангардистов» не вступили, но стали его почетными членами, они-то и артикулировали нарастающее чувство дискомфорта, которое испытывали при виде шумного коммерческого уклона в деятельности своих друзей.

Тогда же возникли две интересные группы – «Медгерменевтика» и «Чемпионы мира». Первую основали Сергей Ануфриев, Юрий Лейдерман и Паша Пепперштейн, сын Виктора Пивоварова. Медгерменевты считали себя прямыми учениками Монастырского, и, как прежде «Мухоморы», они подражали даже его поведению, его интонациям. Их работы очень сухие, очень закрытые, очень сложные. Медгерменевты начали, как когда-то «Синклит сакрального чуда», с некоего комментария по поводу концептуальных работ, которые существовали вокруг них. Они наблюдали за всеми остальными художниками. Они оценивали их работу в баллах. Они давали им советы, что им следует и чего не следует делать. Их деятельность была пропитана восточной мистикой, их язык был настолько сложным и ритуализованным, что доходил порой до полной бессмыслицы. Группа записывала на магнитофон длинные разговоры, вдохновенно писала непонятные тексты, иногда делала инсталляции. Паша Пепперштейн, который когда-то был вундеркиндом, все больше и больше старался походить на важного Монастырского. Да и само название группы отражало два главнейших увлечения Монастырского – медицину с ее научностью, ее картами и графиками, и герменевтику, которые стали для него и игрой, и смыслом существования.