Дарий Великий не в порядке - Адиб Хоррам
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– Тебе придется быть штурманом.
Стивен Келлнер, Тевтонский Сверхчеловек, никогда в жизни ни у кого не просил помощи.
– Следующий поворот направо.
Пока Маму работала навигатором для отца, мама шепталась с Бабу на фарси, взяв его под руку.
Я прочистил горло и снова посмотрел на Сухраба.
– Что случилось? – шепнул я.
Сухраб кусал губу. Он придвинулся как можно ближе ко мне, чтобы больше никто его не услышал.
– Бабу сбился с пути.
Как я уже говорил, есть вещи, которые не обязательно проговаривать вслух. Их просто знаешь.
Я знал, что Бабу больше никогда не сядет за руль Чадмобиля.
Когда мы высадили Сухраба около его дома, я ничего не сказал. Просто помахал ему на прощание.
Некоторые вещи слишком важны, чтобы о них говорить.
Сухраб это понимал.
Когда мы подъехали к нашему дому, Лале перелезла через меня и пулей понеслась к входной двери: так хотела в туалет. Не успев проснуться, она начала жаловаться, что ее мочевой пузырь находится на грани крушения с непоправимыми последствиями.
Маму повела Бабу в дом, тихо разговаривая на фарси. Папа впустил внутрь Лале и ждал маму у двери.
Я поднырнул под папину руку, которая лежала на дверном косяке, и вошел в дом. Обернувшись, я увидел, что отец обнимает маму и целует ее волосы, а мама дрожит и плачет, прильнув к нему.
Я не знал, что делать.
Дарий Великий, возможно, знал бы. Но я – нет.
Я пошел в кухню, чтобы заварить чаю.
Необязательный и унизительный урок Бабу по завариванию чая принес одну существенную пользу: теперь я знал, где у Маму хранятся чай и кардамон.
Когда чай был готов, я налил его в чашку и постучался в дверь на застекленную террасу.
– Бабу? Хочешь чаю?
– Зайди, – ответил дед, напомнив мне Пикарда.
Бабу переоделся в простую белую рубашку и свободные белые штаны с поясом-кулиской. Штаны были натянуты почти до самой груди. Он сидел на полу, перед ним была расстелена персидская скатерть с голубым узором, на которой дедушка с помощью Лале перебирал зелень. Теплый свет настольной лампы смягчал морщины на лице Бабу и наполнял сиянием его взгляд. Даже усы его казались теперь более дружелюбными.
– Дариуш-джан. Заходи. Садись. – Дед кивнул в сторону дивана за его спиной и продолжил разбирать стебли свежей кинзы, которую брал из дуршлага рядом с собой. Время от времени он передавал некоторые стебли Лале, чтобы она отобрала плохие веточки.
– М-м… – Я протянул Бабу чашку чаю и кусочек сахара. При ближайшем рассмотрении цвет его лица не был таким приятным. Он был скорее серым.
Мне не нравилось видеть Бабу таким.
Кажется, мне больше нравилось смотреть на него через экран компьютера.
Это нормально.
Правда ведь?
– Мáму свою видел? – Дедушка ткнул ножом в странную рамку на стене, которая будто была сделана из кованого железа. Это была рамка с шестью овальными окошками для фото, и из каждого на меня смотрела мама: мама – совсем младенец, мама – маленькая девочка, играющая с дядей Джамшидом и дядей Сохейлом, мама со всей семьей за хафт сином, накрытым к Наврузу. И еще там был один потрясающий мамин портрет: она смотрит в объектив через плечо, натягивая головной платок.
Ширин Келлнер (урожденная Бахрами) могла бы быть супермоделью.
– Никогда не думал, что она переедет в Америку, – сказал Бабу. – Но именно так она и поступила.
Я чувствовал, что Бабу хотел сказать что-то еще, но не стал.
– У нее все сложилось, – продолжил Бабу. – Она вышла за твоего отца.
Это была первая любезность (ну, почти любезность), которую Бабу произнес в отношении отца.
– И у нее родились ты и Лале.
Услышав свое имя, Лале подняла взгляд, и Бабу дал ей охапку листьев базилика из дуршлага, завернутых во влажное бумажное полотенце. Он сказал ей что-то на фарси, и Лале подскочила и убежала.
Бабу покрутил во рту кусочек сахара, несколько раз стукнув им о зубы.
– Твой отец – хороший человек, – сказал он. – Но он не зороастриец. И ты с Лале тоже.
– А.
Я уже привык к тому, что являюсь сплошным разочарованием для папы, и чувство, что я разочаровываю еще и Бабу, ничем сильно для меня не отличалось. Но меня бесило, что он разочарован в Лале, причем из-за того, что она не в силах изменить.
Я сглотнул.
Бабу посмотрел мне в глаза. В его взгляде было что-то такое печальное и одинокое, хотя бы вот в том, как поникли его усы, когда он нахмурился.
Я хотел сказать ему, что я все равно его внук.
Хотел сказать, что я рад познакомиться с ним.
Хотел сказать, что мне очень жаль, что у него опухоль головного мозга.
Но ничего этого я ему не сказал. Я отхлебнул чай из своей чашки, Ардешир Бахрами отхлебнул из своей. Тишина была нагружена всем тем, что мы не могли произнести вслух. Тем, что мы знали безо всяких слов.
Когда я принес в кухню корзинку с перебранной зеленью, Маму сидела за столом и пила чай.
– Дариуш-джан. Ты заварил этот чай?
– Ну. Да.
– Там корица?
– Я добавил щепотку.
– Очень вкусно, родной!
– Спасибо. – Я налил себе еще одну чашку. – Я беспокоился, что Бабу не понравится.
– Знаешь, Бабу может уже и не заметить. У него притупились вкусовые ощущения.
– А.
– Ты хорошо провел время, дорогой?
– Да. Ну. Бабу показал мне барельеф с Дарием Первым.
– В честь которого тебя назвали.
Я кивнул.
– Жаль, что ты раньше его не видел. Я хотела бы, чтобы вы жили здесь.
– Правда?
– Конечно. Я по тебе скучаю. И хочу, чтобы ты лучше знал свою историю. Для жителей Йезда семейная история значит очень много.
– М-м…
– Но я счастлива, что ты живешь в Америке.
Я отхлебнул чаю.
– Бабу в порядке?
Маму улыбнулась мне, но я заметил, что ее взгляд погрустнел. У Фарибы Бахрами были самые добрые глаза в целой галактике: огромные, карие, а под ними крошечные пухлые подушечки. Мама называла их «глазами Бетт Дэвис».
Мне даже пришлось погуглить, кто такая эта Бетт Дэвис. И оказалось, что кто-то даже написал песню о ее глазах.
Маму сказала:
– Бабу в порядке.
Я знал, что это неправда. Не совсем правда. Бабушке не обязательно было произносить это вслух.
– Я тебя люблю, Маму. – Я поставил чашку и обнял ее.
– И я тебя люблю, маман. – Бабушка поцеловала меня в щеку и снова улыбнулась. – Ты любишь брокколи?
