Один шаг в Зазеркалье. Герметическая школа (Книга первая) - Константин Серебров

  – Сегодня он мог бы совершить вертикальный поступок, но не совершил, – задумчиво сказал Джи. – Он не смог пожертвовать своим образом интеллектуального джазмена, прыгая с нами за сливами. Он живет, как мальчик Кай, согласно четким интеллектуальным схемам, и поэтому обречен на расплывчатые серые сны.

  Наконец Норман подошел к нам, свысока глядя сквозь пустые овалы роговой оправы, с которой никак не мог расстаться.

  – Это напоминает мне розовые очки, которые продавал Челионати, пытаясь вернуть населению города романтическое видение, – заметил Джи.

  Возвращаясь, мы снова шли по той же пыльной улице, где росли сливы. Вдруг Норман остановил нас и, как-то заговорщицки оглянувшись, сказал:

  – Пожалуйста, посмотрите назад и вперед. Никого нет?

  – Никого, – ответил Джи, хотя вдали виднелись какие-то фигуры.

  Не обращая внимания на свой костюм, Норман подпрыгнул, пригнул ветку и стал с наслаждением поедать сливы, как мальчишка, срывая их с ветки, и лицо его стало вдруг веселым и простодушным.

  По дороге мы зашли в булочную, и Джи вдруг обратился к усталой немолодой продавщице, удивленно указывая на булку:

  – Что это такое?

  – Даже если бы я и сказала вам, что это свекла, вы все равно бы не поверили, – ответила она слегка раздраженно.

  – Я охотно не верю своим глазам, но вашим бы сразу поверил, – с подкупающей галантностью ответил Джи.

  На лице женщины вспыхнул яркий румянец, и она мгновенно расцвела и как будто помолодела.

  Джи произнес с легкой улыбкой:

  – Нам пора идти дальше.

  – Заходите еще разок, – произнесла продавщица, кокетливо поправляя белую кружевную наколку на волосах.

  – Ну, разве что в следующей инкарнации, – вздохнул Джи.

  Выйдя из магазина, он пояснил:

  – Она сначала пришла в замешательство от моего ответа, но вдруг – нечаянная радость, душа Дульсинеи выскользнула, как бабочка из тела гусеницы, сбросив остатки цензуры. То, что мы сейчас сделали, называется в Традиции “танцем странствующего монаха”. Это значит – протанцевать танец на тонком плане: в магазине с продавщицей, в пивбаре с симпатичной официанткой, со старушкой, просящей милостыню. Главное – согреть их души своим вниманием. Ведь в глазах пролетающего Ангела мы такие же потерянные, безнадежно занятые своими будничными неинтересными делами.

      Пусть на час, на минуту, на секунду – но все-таки был полёт, была радостная свобода! Пусть бессознательно, но де – факто, реально! В Традиции это называется еще “построением дворца за одну минуту”, “вхождением в пространство нечаянной радости”. Именно нечаянной, незапланированной, и потому сумевшей бабочкой пропорхнуть мимо Сциллы и Харибды собственной цензуры.

      Это и есть практика донкихотства: излучение из себя благодати, красоты, силы, творческого отношения к любой секунде своей жизни. Это – прыжок к желтой сливе, к нашей солнечной орбите.

  Вдохновленный его речью, я, как истинный последователь Санчо Пансы, тут же заскочил в ближайший магазин и купил вина и две отменных жареных курицы. После концерта мы упаковали и погрузили в машину аппаратуру, а потом, вместе с Шеу, устроили ужин в эту последнюю ночь в Гомеле.

  Ужин затянулся почти до утра. Когда музыканты наконец разбрелись по своим номерам, а я устраивался на матраце в углу, надеясь поспать часок-другой, раздался настойчивый стук в дверь.

  – Войдите, – отозвался Джи.

  На пороге появился Норман. Мы никогда не видели его таким взволнованным.

  – Как вам это удалось?! – спросил он, оглядывая нас. – Мне приснился сон! Первый раз в жизни! Яркий, цветной, а не черно-белый! Я летал! Представьте, я летал!

  – Сам? – равнодушно спросил Шеу.

  – Нет, конечно, не сам – на очень странном самолете, похожем на велосипед с крыльями. Там были рычаги, клапаны; я маневрировал, я землю видел, я летал! Я мог, крутя педали, подниматься высоко в небо! Не знаю, что об этом и думать... – Норман помолчал и добавил:

   Застыли палочки в руке,

И вдруг подумал я:

“Ужель к порядкам,

Заведенным в мире,

Я исподволь привык?”  

В город Слоним нас довез маленький филармонический автобус. Как только Джи расположился в гостинице, он тут же пригласил меня прогуляться в местный универмаг.

  – Сегодня, дорогой Гурий, я продемонстрирую тебе твои подсознательные зажимы, – пообещал он, и я почувствовал легкое беспокойство.

  Зайдя в канцтовары, он купил, тщательно отобрав, две пригоршни значков и десятка два карманных календарей с видами разных городов.

  – Вы коллекционируете их? – удивился я.

  – Это небольшие подарки туземцам различных городов, которые мы еще посетим, – загадочно ответил Джи, и я не стал его расспрашивать.

  Перейдя в отдел мужской одежды, он вдруг стал примерять все имеющиеся шляпы, разглядывая себя в зеркало. Подражая ему, я примерил более двадцати плащей и почувствовал, что устал. Две продавщицы, хихикая, косились в мою сторону; я расслышал слово “дурак”.

  – Это знак, – сказал Джи и внезапно направился в отдел женской одежды.

  Мне пришлось, смущаясь, последовать за ним, прямо к стеклянному прилавку, где продавалось нижнее белье.

  – Я думаю, – сказал он авторитетно, – что ты можешь здесь выбрать красивые трусики для своей девушки.

  Мои ноги словно приросли к полу.

  – Не могли бы вы помочь моему оруженосцу выбрать для дамы своего сердца ажурные трусики? – обратился Джи к продавщице, кокетливой блондинке с круглым улыбающимся лицом и полной, но привлекательной фигурой, затянутой в элегантную темно-синюю униформу магазина. – Он это делает впервые.

  – Какого цвета волосы у вашей девушки? – серьезно спросила продавщица.

  – Она блондинка, – ответил я, краснея с головы до ног.

  – Она вашего роста? – продолжала допытываться продавщица.

  – На двадцать сантиметров выше, – гордо ответил я.

  – Ну, вы, однако, лихой кавалер, – улыбнулась она, разглядывая меня снизу вверх, словно ища, за что это меня так любят женщины.

  Пожав недоуменно плечами, она стала легкими движениями перекладывать белье на стеллажах.

  – Какой размер она носит?

  Я попытался скрыться в толпе.

  – Нет, братец, – произнес Джи, крепко схватив меня за рукав, – настоящий юнга должен отлично разбираться в модном дамском белье.

  – У нас, к сожалению, нет импортных моделей, – мелодично пропела продавщица. – Но вот эти, кремового цвета, “Фантазия”, вероятно, подойдут. Они пользуются большим спросом, очень удобны и выглядят элегантно.

  – Беру эти, – решительно сказал я, пытаясь побыстрей избавиться от унизительной процедуры.

  – А денег у вас достаточно? – подозрительно спросила она, косясь на мою красную физиономию. – Эти трусики стоят 20 рублей 11 копеек.

  – Тогда что-нибудь подешевле, – ответил я, покраснев еще гуще.

  – Ну, посмотрите еще вот эти, “Нежность”, они тоже неплохо сидят, но только белого цвета. И стоят не так дорого... – она вытащила из пакета нечто воздушное, почти невидимое.

  – Покупаю, – заявил я, чувствуя, что мое замешательство и раздражение становятся почти неконтролируемыми.

  – Тогда заплатите пятнадцать рублей в кассу.

  – У меня только один рубль, – порывшись в карманах, ответил я.

  – Я могу дать тебе взаймы четырнадцать рублей, – к моему ужасу, заявил Джи.

  – Я не хочу тратить деньги на женские трусики, – с возмущением прошептал я Джи в самое ухо, но продавщица расслышала.

  – Маленький, да еще и жадный! – возмутилась она. – И как только твоя подружка тебя терпит?

  – Неужели ты не понял, – спросил Джи, – что это была демонстрация твоего главного комплекса?

  – Какого? – поинтересовался я, готовясь услышать самое худшее.

  – Инфрасексуальности. – Я не знал смысла этого слова, но меня словно обдало жаром.

  – Стихия дамского белья удивительна, – продолжал он. – Это вспенивание, фонтанирование на материальном плане эфирных потоков. Ленты, кружева и духи благоприятно воздействуют на душу, но если взять стадию аурических орденских лент, то это уже очень высокий уровень.

     Свою внутреннюю женщину – а она красавица невероятная – надо холить и лелеять, одевать и баловать, выполнять ее капризы и “покупать” то, что ей по сердцу. Я даю тебе задание: каждую неделю посещать отдел женского белья.

  После такого урока я долго не мог прийти в себя.

  Когда мы после обеда расставляли аппаратуру на сцене, я краем глаза вдруг заметил стоящего у портьеры старца в темно – коричневой рясе. От него излучались доброта и спокойствие. Я направился в его сторону, чтобы предупредить о том, что посторонним запрещено быть на сцене, но он растаял в воздухе.