Дамы тайного цирка - Констанс Сэйерс

теряя инерцию движения, необходимую, чтобы под нужным углом влететь в руки Мишеля. Хуже того, зрители тоже это поняли. Я услышала в зрительном зале оживление и глухие стоны в предвкушении того, что произойдёт дальше. За долю секунды я почувствовала, как лечу вниз, и моё лицо вспыхнуло почти лихорадочным жаром – я тоже ожидала того, что произойдёт дальше: унижения, когда зрителям откроется, что подо мной была страховочная сетка.

Мои мысли заметались.

– Нет! – закричала я настолько громко, что оркестр Никколо умолк.

И как будто я отдала приказ собственному телу, я поплыла по воздуху. Огни не горели, и я не могла видеть публику, но слышала потрясённые выдохи. Когда я почувствовала, что падаю, я вспомнила ощущение унижения и обнаружила, что от силы моих эмоций моё тело поднимается. Зная, сколько секунд мне нужно, я начала вертикально вращаться вокруг своей оси в некоем подобии штопора, так я могла достаточно вытянуться, чтобы встретить простёртые руки Мишеля. К моему удивлению, когда я сконцентрировалась на его руках, моё тело начало перемещаться. Но теперь всем, кто получил билеты на сегодняшнее вечернее представление, было очевидно, что я вращалась без какой бы то ни было опоры – без перекладины, Испанской Паутины или полотна. Я парила. Затем мы встретились с Мишелем, и он втянул меня на мостик.

Свет прожекторов перекрывал публику, я могла только слышать аплодисменты. Когда я кланялась, Хьюго крепко держал меня за руку.

– Тебе нужно повторить этот штопор завтра, – прошептал он. – Это было лучшее выступление вечера.

В конце шоу вся труппа: лошади, мартышки, слоны, бородатые женщины, метатели ножей и укротители львов – выходила на прощальный поклон и шла вокруг арены. Стоя в центре в первый раз, я с удивлением обнаружила, что не могу разглядеть зрителей из-за света прожекторов. Каждый участник представления выходил вперёд, и шум толпы, приветствующей его, нарастал и стихал. Хьюго схватил меня за руку и вытащил из линии – и время как будто остановилось. Когда я кланялась, я чувствовала испарину у себя на лбу и слышала свист и рёв на трибунах надо мной. Когда я вернулась в линию, я увидела их – своих товарищей по представлению, заключённых в тела чудных цирковых уродцев, но по их удовлетворённым взглядам, по блеску слёз в их глазах, пока им шумно рукоплескали зрители, я поняла, что после целой жизни, полной чужого поклонения, человек всё ещё жаждет его. Они получали возможность выступать снова – даже если для этого требовалось превратиться в бородатую женщину, клоуна или коня, украшенного плюмажем. Кланяясь, я наконец-то поняла суть Тайного Цирка.

В коридоре, где я раньше стояла с вёдрами воды для лошадей, – на месте, где я никогда больше не буду стоять! – я увидела фигуру Отца. Он аплодировал.

И тогда, к моему удивлению, у меня по лицу покатились слёзы.

После представления мы с Сильви отправились на Монпарнас. На нашем шоу той ночью присутствовали знаменитые гости: Хэдли и Эрнест Хемингуэй, Эзра Паунд с женой, которую они все называли Шекспир, и Марк Шагал. Я слышала, что эти деятели искусства сейчас в моде. Но какими бы модными они ни были, после представления они шумно потребовали встречи с нами.

Даже в поздний час во всех кафе было полно людей. Оживлённая ночь на Монпарнасе звучала как целая симфония: французская, английская, немецкая речь, звон чашек о блюдца, уличные музыканты с одинаковой ловкостью игравшие и американский джаз, и аккордеонные мелодии Старого Света. С каждым поворотом головы звуки Монпарнаса менялись.

Мы переходили с места на место всю ночь и наконец осели в «Кафе дю Дом», известном также как Американское кафе. Внутри я различала протяжные американские акценты, звучащие совсем иначе, нежели их британские отрывистые родичи. На половине моего второго бокала шампанского Хэдли Хемингуэй потянула меня за руку.

– Это французский художник-модернист Эмиль Жиру. – Она показала на мужчину в углу. – Он хочет с вами познакомиться.

Художник смутился и покраснел, затем повернул голову в противоположную сторону и полностью погрузился в разговор с другим художником, Шагалом.

– Я не знаю, а что такое художник-модернист? – Я несколько раз бывала в Лувре, но художники были вотчиной Эсме.

– Он бросает вызов условностям! – пылко объявила Хэдли.

Моё выражение лица не изменилось, и она рассмеялась.

– Ноги рисует длинные и непропорциональные. Цвета кричащие.

– То есть он не очень хороший художник?

– О нет. – Она знаком попросила меня наклониться ближе. – Довольно хороший. На самом деле здесь он лучший. Не много требуется, чтобы скопировать что-то, – а он по-другому видит.

– Художники – слабость моей сестры. – Я кивнула на Эсме, она пришла в кафе сама. У неё завязался разговор с каким-то художником возле барной стойки. С каждой новой порцией выпитого они склонялись всё ближе друг к другу, как гнилые деревья.

Пока шампанское текло рекой, парочки сменяли друг друга, прибывая из отелей «Ритц», «Динго» и «Порье». Все были в восторге от цирка.

– Так это было по-настоящему? – Эрнест Хемингуэй курил сигарету, и я едва могла разобрать его слова. Я наклонилась к нему, пытаясь расслышать.

– Да, мне тоже интересно – как вы заставили здание появиться из ниоткуда? Это освещение? – Этот вопрос задал бородатый Эзра Паунд.

Мы обменялись взглядами с Сильви. Мы не могли открыть, что на самом деле происходило в цирке. Никому. Люди нас не поймут. Более того, Отец запретил нам это.

Эсме ответила со своего высокого стула у барной стойки:

– Мы не можем сказать.

Она лукаво улыбнулась, зная, что этот комментарий лишь придаст ей привлекательности.

– Оу, вы играете нечестно. – Хемингуэй указал на неё сигаретой и заказал себе пиво. – Всего один секрет, давайте же.

Будучи крепким мужчиной, он часто подкреплял свои слова стуком по столу, вполне уверенный в том, что люди хотят услышать то, что он сказал.

– Французский фокусник никогда не раскрывает свои тайны. – Я обернулась: надо мной стоял Эмиль Жиру. – Для французов цирк священен. Ваш вопрос – это как попросить вас подробно пересказать ваш текущий рассказ, пока он ещё пишется, или меня – открыть публике картину до того, как она будет готова. Нельзя задавать слишком много вопросов о процессе работы. Это дурная примета. Я прав?

Он взглянул на меня, и я заметила, что у него большие зелёные глаза, яркие, как блёстки на цирковом костюме. Их цвет резко контрастировал с его тёмно-каштановыми волосами и небольшой каштановой бородкой. Я отпила свой вишнёвый бренди и кивнула, благодаря художника за вмешательство. Хемингуэй быстро перешёл на другую тему, на этот раз – поэзию. За короткое время, проведённое с их компанией, я поняла, что точно так же, как