Записки нетрезвого человека - Александр Моисеевич Володин
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Жена моя, пришло тебе время спасать меня от меня самого. Простите, взрослые дети. Я хотел бы походить на вас — уже не получится.
Темнело в жизни. Да, почти темно
мое окно, да и твое окно.
Два сердца, друг о друга колотясь,
свет высекли. Слепит обоих нас.
* * *
Сын пригласил меня в гости в Америку. Вот
я и анкету заполнил и разрешения жду.
По приглашению всех отпускают уже.
Рифмы же нет, потому что решения жду.
* * *
А к концу мне был праздник дарован
на другом полушарье земли.
У детей (ненадолго) под кровом
дома их
мне подарена снова
жизнь.
Ради чуда такого
меня, грешного, полуживого,
все кривые дороги вели.
Здесь учусь у детей понемногу
стать другим. Быть таким, как они.
Между тем ждет обратно дорога.
Возвращусь — это сны были, сны…
* * *
Приближаются дни печальные.
Вот еще один день иссяк.
Слово бедственное: прощание.
О прощении просят так.
Уезжаю. К житью вчерашнему.
К предпоследним своим делам.
Уезжание. Слово страшное.
Снова мир этот — пополам.
Неотправленные письма
Попытаюсь все же хоть кого-нибудь из друзей назвать. Без вас я не смог бы прожить, я был бы уродом. Булат Окуджава (там!..), Миша Львовский (там…), Яша Рохлин (там…), Камил Икрамов (там…), Володя Войнович, Зяма Гердт (там…), Андрюша Миронов (там…), Саша Галин, Миша Жванецкий, Сережа Юрский, Белла Ахмадулина, Гриша Горин, Олег Табаков, Саша Кушнер, Петя Тодоровский, Коля Якимчук, Юра Левитанский (там…), Боря Зингерман, Наташа Крымова, Инна Соловьева, Валентин Гафт, Саша Дольский, Ролан Быков (там…), Миша Козаков, Сережа и Таня Никитины, Саша Хочинский (там…), Ляля Львовская, Таня Гердт, Марина Дмитревская, Вероника Долина, Зина Шарко, Олег Ефремов, Женя Евстигнеев (там…), все из Театра «Современник», из Театра Товстоногова (и он — там…), Толя Эфрос (там…); любимые мной издалека Марк Захаров, Саша Абдулов, Олег Янковский, все, перед кем я, кажется, оказался виновен.
Господи, как перечислить всех? Было бы смешно и все равно неполно.
Я оторвался от вас в мучительное одиночество, пить начал. Но любил-то я вас долгие, долгие годы. Если делал в жизни что-нибудь нелепое, неправедное, то — поверьте, поверьте мне, это — от глупости, а не по злому умыслу!
Попытаюсь жить лучше. Но мало времени осталось.
Друзья мои, остались только вы.
Рои людей вращаются несметны,
но кажется, среди людей планеты,
друзья мои, остались только вы.
Друзья мои, растите надо мной,
что мне не удалось, пусть вам дается.
Пусть вам работается, пусть поется,
друзья мои, растите надо мной.
«Он был ниспослан нам откуда-то свыше…»
В древности поэтов называли певцами: они сами сочиняли стихи и мелодии, сами пели их и сами себе аккомпанировали. Но постепенно отпала необходимость личного исполнения, затем отпала мелодия, стали необязательны рифма и размер, а иной раз даже мысль — сама поэзия стала служить недостойным целям… Тогда она спохватилась и потребовала: воссоединяйте меня!
В нашей стране первым это сделал Окуджава.
Первый раз в жизни я увидел его среди нескольких московских поэтов, которые приехали в Ленинград на поэтический вечер. Это было, кажется, в конце 50-х годов. После вечера мы поехали в гостиницу «Октябрьская», выпили. Невысокий, смуглый молодой поэт с усиками взял гитару, поставил ногу на стул и запел.
По мере того, как он пел, у меня росло ощущение, что он был ниспослан нам откуда-то свыше. Слезы покатились по щекам… Катились и катились…
А на другой день — поэт еще был здесь, в Ленинграде — я снова пошел в «Октябрьскую», нашел того, кто пел. Оказалось, что его зовут Булат, а фамилия Окуджава. Я взмолился, чтобы он пришел в Дом кино, а я соберу хоть немного людей, киношников, чтобы послушали это необыкновенное. А Окуджава говорит: «Да у меня и песен-то всего семь-восемь». Но, смущаясь, согласился.
Дом кино тогда был еще маленький, на Невском. И собралось человек пятнадцать. И он спел свои восемь песен. Но его уговаривали еще раз спеть эти восемь песен. И он, все больше смущаясь, спел их во второй раз.
Вскоре директор более парадного Дворца искусств позвонил: «А кто такой этот Окуджава? Что-нибудь антисоветское?» Я говорю, что это не очень советское, но и не антисоветское, это выше того и другого. Его решили все же пригласить. Я позвонил ему в Москву, он был взволнован приглашением.
Зал был набит до предела. Многих я уговорил по телефону.
— А что, хороший голос? — спрашивали.
— Не в этом дело! — отвечал я.
— А что, хорошие стихи?
— Не в этом дело! — отвечал.
— Хорошо играет на гитаре?
— Не в этом дело!
И вот перед Дворцом искусств — толпа. Спрашивают: «Кто приехал?» — «Аджубей приехал!»
Когда я, как мог, его представлял, он робко стоял за занавесом. Тревожился, не скажу ли я, что он композитор. («Я знаю всего три аккорда на гитаре, я просто начинающий поэт».)
А через день начались оголтелые поношения в газетах. Первое поношение у нас, в Ленинграде. «За такими, как Окуджава, девушки не пойдут. Они пойдут за Софроновым и Грибачевым…»
В этих песнях звучала невероятная его душа. И тем самым он пронзал души многих и многих, — и нонконформистов, и коммунистов, мещан и поэтов, даже номенклатурных миллионеров. Да и теперь души некоторых «новых русских».
Чем пронзал? Волью своей души и в то же время — ощущением счастья единственной жизни, подаренной нам. Почти каждого в самой глубине души эти чувства нет-нет, а посещают. Своим существованием
