Записки нетрезвого человека - Александр Моисеевич Володин
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Так неспокойно на душе.
Умнее быть, твержу, умнее!
Добрее быть, твержу, добрее!
Но мало времени уже.
Стало так: если бедный человек — завидует другим, искоса смотрит на тех, кто богаче. Если богатый — все вокруг него — дерьмо. Если скромен — жалок, и мучается своей жадностью. Если надменный — как приятно ему, что вокруг — такие жалкие. Как, например.
Стоит молодая женщина в доме отдыха, смотрит по списку, можно ли взять напрокат кипятильник. Сзади подходит богатый.
— Что вы тут ищете, девушка?
— Можно ли взять напрокат кипятильник.
— Могу вам дать, у меня два.
Зашла к нему.
И стал ее раздевать. Она:
— Вы что!
— Брось кобениться, тебе что, деньги не нужны?
— Если бы прежде вы подошли бы с таким предложением не к проститутке на улице, а к даме, матери двух детей, вам пришлось бы отвечать за оскорбление.
— Да ты посмотри на себя, у тебя колготки не штопаны. Не люблю я этих интеллигенток.
Она ушла, не забыв, впрочем, захватить обещанный кипятильник.
Все вывернуто наизнанку, все постыдно стало.
На другой день жена этого богатого — в дверях, руки в боки:
— Кипятильник!
Кино после исторического пятого съезда кинематографистов. Четыре направления:
1) Под Тарковского, но без его таланта, скучное.
2) Коммерческое, с поездками за рубеж.
3) Социальное, с мусорными баками.
4) Белые пятна истории.
И среди людей, ринувшихся в искусство, — измельчание; азарт погони за благами. Вместо тех, кто прежде посторонний народ, совместные постановки.
Очень популярный, очень левый, очень глупый.
Очень воспитанный, очень интеллигентный. Очень прогрессивный. Но тоже очень глупый. Среди очень левых оказалось немало глу пых. Только это теперь не сразу заметно.
А дети зовут в гости в Америку. Да могу ли я — такой к ним приехать? И все время делать вид, что мне необыкновенно хорошо!.. Иначе они расстроятся, да и не поймут, как это мне там, в земном раю, да еще с ними — может не быть прекрасно?
В Англию? Как хотел! Не хочу. Во Францию? В Италию? Кто бы ни поехал, говорят, побывал в сказке. Не хочу, таким — уже никуда не хочу.
Секретарша Шкловского рассказывает, что у него был кристально чистый мозг в девяносто лет. Но если к нему приходил неприятный, надоедливый человек, он вдруг спрашивал: «А какой сейчас год?» Или: «Симочка, мы давно не звонили Юре Тынянову (который к тому времени уже умер). Надо обязательно позвонить». Гость поспешно уходил. Отсюда и слухи о том, что Шкловский в крутом маразме. Мне приходится пользоваться другим способом. Если он сидит и не уходит, не уходит и сидит и скорей всего никогда не уйдет, я говорю: «Этот человек не увидит меня до конца своей жизни». И правда, так и получается.
Говорят: «Что у вас такое грустное лицо?» — и показывают рукой в окно: «Смотрите мол, как жизнь хороша!» Причем она действительно хороша! Для многих, почти для всех.
Лидия Яковлевна Гинзбург — писательница, о таланте которой наши поколения узнали лишь в последние годы, а ей уже скоро девяносто. Каждое слово ее — замечание о человеке, о художнике, писателе непосредственно входит золотой фонд. Она как-то сказала мне: «Счастливый человек не может быть поэтом». А я подумал: «А Кушнер? А то и дело, взрывами — Пастернак?»
Некогда место театра Любимова и Эфроса, как ни странно, занимал театр им. Вахтангова. Он был дерзким антиподом Малого и МХАТа и всех прочих. Всем отличался. Декорациями — наклонный серебряный круг, в середине которого как бы висел старый Миллер из «Коварства и любви» и играл на скрипке. А в трагическом конце он на этом же гигантском круге играл, прикрывая одной рукой лицо, а потом падал. В этом театре все — и смешное, и трагическое — было красиво, «с игрою». Эстетике гипсовых рабочих и спортсменок они противопоставили эстетику изящного, по тем временам утонченного, и это волновало. И в «Егоре Булычеве» были утонченные, интеллектуальные, ироничные молодые люди, так далекие от революции и всяческой политики, как будто не из этой пьесы. В этом театре даже фамилии актеров были непохожи ни на какие другие, — Орочко, Куза, Шихматов, не говоря уж о сипловатой, диковатой, кажется, некрасивой Мансуровой.
Во что превратился этот театр сейчас? В самый скучный, самый правоверный и правительственный.
80-е гг.
Надо ли вести себя так, чтобы люди думали о тебе с уважением, или надо самому все время думать о своей душе?
Не знаю.
Пряник был — перловый суп. А кнут был такой:
Она, назовем ее тетей, говорит:
— Лелик, правда, твой дядя очень тяжелый человек? Ты можешь все видеть со стороны. Неприятный, желчный, всех ненавидит…
А он — так и назовем его дядя — здесь же стоит, ждет ответа.
А так называемый Лелик, потому что она кормит его перловым супом, стоит, молчит.
— Правда, у него на глазах будет умирать сын — он копейки ему не даст!
Но она кормила так называемого Лелика перловым супом, и, наконец, приходилось:
— Правда.
Но так называемый дядя был человеком трагическим и, указывая жестом короля Лира на дверь, взревывал:
— Вон!
Это был кнут. И приходилось схватить пальтишко и — вон. (Позже, когда дети выросли, квартира была перегорожена дощатой стенкой. Но тетя попросила столяра сделать в перегородке незаметную открывающуюся дверцу, через которую просовывала тарелки с обедом. Пришлось, правда, сделать два туалета: один по ту сторону, другой по эту, у перегородки.)
Очень впечатлительная женщина, листая эти записки, сказала:
— Как тяжко на душе… читать все это…
Чтобы хоть как-то рассеять это тяжкое, подумал: смешное что-нибудь вставить? Во МХАТ пришел новый молоденький актер. Получил роль безмолвного гусара из XVIII века. Стоит, готовясь шагнуть на сцену, трясется. И тут шутник артист Невинный спрашивает его:
— Пулемет взял?
— Нет, — помертвел дебютант.
— Бери.
Сунул ему сегодняшний пулемет, и молоденький, побрякивая шашкой, повез пулемет на сцену. Смешно? Нет? Смешней не вспомнилось.
А когда я накопил денег на машинку, маленькую, в самодельном футляре, я ходил с ней гулять по улице, как с
