Дорога на высоту - Инна Кинзбурская

Значит, надо работать. Если дадут работать. Если позволят творить. Но разве там мы все творили? И все ехали сюда, чтобы отдавать себя на общеизраильское благо?

Я даже и представить себе не могла там, какие мы разные.

x x x

Мы идем по хайфской олимовской барахолке. Такие рынки есть почти во всех городах, все они похожи, но все-таки у каждого свой колорит. В Хайфе для нас отведена небольшая ровная прямоугольная с аппендиксом площадка, она огорожена -- как загон для скота. Торгуют здесь приехавшие из Союза, предлагают все, что могут и не могут купить наши бывшие соотечественники. Забредает сюда на товар подешевле и местное небогатое население.

На рынке тесно. Продавцы сидят близко друг к другу, вещи лежат стопками, навалом. Повезло тем, кто обосновался у стенки, можно развесить свое шматье.

Хайфская олимовская барахолка -- маленький мир, кусочек нашего, большого, того, что мы привезли с собой. Что был в нас. Сколько видится мне здесь всякого -- горя и шелухи. Изломанных жизней. И жалкости, ущербности душ.

На противоположной от входа стене висят свитера. Они все красивы, но один особенно бросается в глаза -- яркий, бирюзовый, расшитый бусами. Возле останавливаются две женщины, одна из них молодая, другая постарше. Молодая не может глаз отвести от бирюзовой роскоши, она не двинется дальше, пока не получит ее в свое владение. Но цена, хоть и меньшая, чем в магазинах за такую вещь, все равно высока для нее. И женщина стоит молча, держит в руках красоту, а на лице борьба и мука.

-- Нина, -- говорит ее спутница, голос у нее хриплый, противный, -- решись. Такой свитер! Это -- жизнь! Представляешь -- в таком свитере сесть в машину.

Нина вынимает из кошелька деньги. В Союзе не было у нее такой роскоши и кавалера с машиной не было, а тут открылась перед ней -- жизнь.

А вот этому молодому человеку, что здесь открылось? Он в очках, вид вполне интеллигентный. Прилавок перед ним -- маленький квадрат земли -завален мельхиором и прочей кухонной и столовой утварью. На куске картона перечень барахла, которое он привез с собой, а теперь продает -- светильники, ковры, постельное белье.

-- Распродаете? -- спрашиваю.

-- Да.

-- Уезжаете?

-- Да.

-- В Канаду?

-- Нет.

-- Куда?

-- Домой.

-- Решительный парень.

-- Моей решимости хватит только, чтобы добраться до Кишинева.

-- А в другую страну не хотите?

-- Ни в какую Америку, Канаду, Германию, Францию, только в Кишинев.

-- У вас кто-то там остался?

-- Нет. Но все равно. Там остался я, мое "я".

-- Кто вы?

-- По специальности? Инженер-конструктор. А еще автомеханик и... -- он перечислил несколько рабочих профессий.

Что же он так отчаянно сжигает мосты? Господи, дай ему силы на новый виток. Дай ему силы не сломаться.

Рядом молодой мужчина, тоже в очках. Перед ним куча барахла, сам почемуто обвешан фартуками.

-- Тоже уезжаете?

-- Я еще не приехал.

Понятно, этот осторожнее, побывает в гостях, поторгует немного, соберет деньги...

Справа от входа сидит пожилая дама, я вижу ее всякий раз, когда бываю на олимовской барахолке. Она сидит возле кучи старых шмоток, на голове у нее большой берет, на плечах пелерина. Она не болтает с соседями, а молча все время что-нибудь чинит -- носки или рейтузы. Ее облик что-то напоминает, может быть, барахолки послевоенного времени в Союзе.

Я останавливаюсь и спрашиваю сочувственно:

-- Что-нибудь удается продать?

-- А вы купите.

-- Да мне вроде ничего такого не нужно...

Я вижу: в первую секунду ей хочется послать меня далеко-далеко, но она попадается на крючок моего сочувствия в голосе, хочется кому-то излить душу. Я узнаю, что муж у нее умер уже здесь, в Израиле, а сын заболел, и жить совсем не на что. И такая тупая безнадежность в ее глазах. Она замолкает.

Кто-то подходит, роется в ее тряпье, выбирает далеко не новую кофту, торгуется, дает два шекеля, дама прячет их в потертый, когда-то, наверное дорогой ридикюль и снова берет в руки штопку.

-- Вот, -- говорит она, -- вот так.

Народу на рынке много всякого. Есть приехавшие с Кавказа, у этих всего много. Есть дорогие красивые вещи, их покупают не только наши, но и народ местный. Есть русские мальчики, в самом деле -- русские, они продают косметику. Для них наша алия проложила воздушный торговый путь, можно поживиться. За косметикой сюда приходят тоже не только олимы, в основном не олимы, для нас все равно дорого. Вообще на рынке много лиц, представителей великого народа, среди которого мы раньше жили. В углу, в конце первого ряда, торгует спитая русская баба, высокая, крупная, крашеная. Возле нее стоит мужчина, о чем-то просит, она хриплым голосом отвечает:

-- Нет, не могу. Вчера ко мне приходил мой любимый. А у меня нет ни шекеля. А еще суд.

Я о ней ничего не знаю, может, "любимый" ее -- еврей, завез ее сюда, а теперь суд.

Рядом с этой крашеной сидит на корточках перед своим прилавком облезлый еврей средних лет, ему, видно, плохо, он держится за голову и потихоньку стонет. Просящий мужчина ушел, можно поговорить с соседом, они, похоже, хорошо знакомы:

-- Ты не сигаретами, -- хрипло объясняет она, -- ты водкой вчера отравился. Разве можно сигаретами? Только водкой.

Может, вместе пили?

Но больше всего на рынке бойких мужчин, что торгуют нужными вещами, они обжили эту территорию и чувствуют себя здесь неплохо. У одного прилавка я останавливаюсь -- здесь я вижу тонометры. Продавца на месте нет, и ему кричат:

-- Дима, тебя!

Он подает мне прибор.

-- Я их сегодня уже четыре штуки продал.

-- Где сделан?

-- В Санкт-Петербурге.

С прибором он управляется ловко, пока надевает мне его на руку и показывает, что все в порядке, работает, Дима не перестает балагурить:

-- Я в жизни ни одной книжки не прочитал, кроме "Колобка", и тот не я, бабушка читала.

Тонометр мне нужен, я решила купить, торгуюсь, прошу сбавить цену.

-- Я человек бедный, -- не уступает Дима. -- У меня двенадцать детей и теща.

-- И жена тринадцатым беременна, -- подбрасывает сосед.

Похоже, они сами себя развлекают. Как умеют.

У соседа я купила прелестные десертные тарелочки. Пока я рассматривала каждую, чтобы не попалась с брачком, стоящая рядом со мной израильтянка захотела иметь такие же и тоже дюжину. Но у продавца нашлось только шесть, были другие, но женщина других не хотела, мне даже стало как-то неловко, еще немного, и я уступила бы ей свои, такое огорчение читалось на ее лице. Я не сделала этого, будто кто-то меня удержал.

Спустя месяц мы снова были в Хайфе и заглянули на барахолку. Перед тем же мужчиной стояла стопка точно таких тарелочек, только продавал он их подороже.

Спрос рождает предложение.

Чего это я вдруг вспомнила про ту барахолку первых лет большой алии? Теперь я редко бываю в Хайфе, рынка того уже нет, есть что-то совсем иное, в другом месте, нечто стационарное, к нашим судьбам отношения не имеющее.

Какие мы разные. А они? Тоже -- разные?

Господи, ну и открытие!

Открытие? Пожалуй.

x x x

-- А эта? -- спросила я у Ирины. Мы шли по улице и играли в такую игру: угадывали по лицам, по внешнему виду, кто есть кто -- сабра, рожденная и выросшая здесь девушка, женщина, или новенькая израильтянка, приехавшая, как мы, недавно.

-- Наша, -- сказала Ирина, она разбиралась лучше меня.

-- Но смотри, одета вполне по-израильски.

-- Мама, разве ты не видишь, у нее же загнанный взгляд,- объяснила Ирина. -- А у этих весь вид такой уверенный, наглючий.

Может быть, может быть...

Нас пригласили на экскурсию по городу. Мы пошли, хотя думали, что знаем город. Основное в нем -- синагоги. Синагоги на каждом шагу. Мы даже шутили:

-- В Союзе можно было выйти утром на ногах, а к вечеру доползти домой на четвереньках -- по дороге то ларек, то пивная, то забегаловка. А здесь по пути сплошные синагоги, если в каждую заходить и молиться, к вечеру придешь домой святым.

Оказалось, ничего мы не знаем. У города есть история. Нам показали синагоги-памятники, построенные очень давно, мы увидели места, где в двадцатые годы появились первые поселенцы, они вели мужественную борьбу с арабами, охраняли свои земли от их набегов, строили жизнь в этой стране. Мы увидели старую заброшенную фабрику, когда-то местную гордость, здесь прежде работали все мужчины и женщины города, теперь у каждого машина, ездят на работу в другие места, зарабатывают побольше, сюда возвращаются спать. Фабрика -- тоже история.

Есть даже реликвия совсем давних времен -- каменные орудия труда, среди них каменный жернов, им, наверное, когда-то давили масло. Нашли эти древности при каких-то раскопках и поставили в сквере. Мы столько раз бывали здесь, видели их -- ну камни и камни, табличка на них невзрачная, что-то написано на иврите -- и проходили мимо.

Экскурсию вела Рахель, учительница еврейской истории местной школы. Все называли ее Рохи, так проще, доступнее. Иллюзия сокращения дистанции. Рохи некрасивая, но удивительно приятная женщина, стройная, высокая, крепкая, шагает широко, свободно, город показывает, как свою вотчину, будто все это принадлежит ей. Отец ее приехал сюда в двадцатые годы, есть у него перед этой землей заслуги, наверное, есть, иначе не назвали бы один из скверов города именем отца Рохи.