Иван Грозный и Стефан Баторий: схватка за Ливонию - Витольд Новодворский

Не меньше нужен был мир и Баторию, положение армии которого становилось все хуже и хуже. Не дождавшись возвращения первого своего посланца Андрея Полонского, Поссевино, с согласия (а может быть, и по просьбе) короля, отправил к царю с письмом второго, убеждая Ивана опять в том, что заключение мира является для него неизбежной необходимостью. Но новые аргументы были излишни: Иван уже после первого письма спешил выразить свою готовность мириться.

Но, несмотря на горячее желание мира с той и другой стороны, переговоры начались только в середине декабря. Проволочка объясняется условиями тогдашних путей сообщения: пересылки между Псковом и Москвой потребовали значительного времени[134]. Наконец послы Батория и Ивана съехались в указанное место, Запольский Ям, небольшую деревню между Заволочьем и Порховом. Выбор этого пункта сделан был Иваном и обусловлен требованием Батория: король соглашался отправить своих послов только под тем условием, если переговоры будут происходить недалеко от Пскова и вблизи границы его государства.

Во главе московского посольства стояли наместник кашинский князь Дмитрий Петрович Елецкий, наместник козельский Роман Васильевич Олферьев, дьяк Никита Басенок Верещагин и подьячий Захарий Связев. Они получили наказ, досконально определявший, по московскому обыкновению, их образ действий, который стремился предвидеть, а вместе с тем и предрешить ничтожнейшие недоразумения, какие только могли возникнуть при переговорах. При этом полномочия послов были весьма обширны, поскольку Иван был готов к большой уступчивости. На малосущественные обстоятельства послы не должны были обращать внимания. Иван наказывал своим послам все равно соглашаться на переговоры, пусть даже окажется, что свита королевского посольства превышает численностью московскую, или, скажем, послы Батория захотят съехаться не Запольском Яме, а в другом каком‑либо месте вблизи Пскова, или Антонио Поссевино, посредник между королем и царем, не пожелает или не сможет на переговорах присутствовать. Уступчивость Ивана доходила до того, что он соглашался не писать себя в перемирной грамоте царем, если того будет требовать король, прибавляя, впрочем, следующие знаменательные слова: «которого из вечного государя как его не напиши, а ево Государя во всех землях ведают, какой он государь». Иван не хотел только давать в своей перемирной грамоте Баторию титул «Ливонский» («Лифляндский»), хотя и соглашался уступить ему Ливонию на основании условий так называемого вечного мира. При этом он наказывал послам испробовать все средства, чтобы отстоять хотя бы пядь столь дорогой для него ливонской земли, поскольку еще лелеял мысль при более благоприятных обстоятельствах вернуть Ливонию.

Не терял он и надежды приобрести гавани на берегу Балтийского моря в результате войны со Швецией и поэтому запрещал своим послам включать шведского короля в мирный договор с Баторием.

Польского короля на переговорах представляли брацлавский воевода князь Николай Збаражский, литовский маршал надворный Альберт Радзивилл и королевский секретарь Михаил Гарабурда. Они получили ограниченные полномочия: в тех случаях, которые не были определены инструкцией, им следовало обращаться за указаниями к Замойскому, которому король поручил общее руководительство переговорами. В лагере Батория боролись два течения: литовцы, как мы знаем, готовы были оставить осаду Пскова; они желали заключить поскорее мир и потому склонны были делать значительные уступки врагу. Напротив того, Замойский настаивал на том, чтобы продолжать осаду и принудить врага к миру на условиях, которые выгодны исключительно Речи Посполитой. Баторий разделял мнение своего канцлера, почему и назначил его руководить переговорами; только один Замойский получил указания, что можно и чего нельзя уступить врагу[135].

Антонио Поссевино являлся посредником беспристрастным[136], ибо не был заинтересован в том, что составляло предмет спора между Москвой и Речью Посполитой. Он думал, конечно, более всего об интересах Рима и старался осуществить те цели, которые преследовала римская курия. Для него важнее всего было заключение мира, а на каких условиях он состоится, это имело для него значение постольку, поскольку ускоряло примирение враждующих сторон. Он, разумеется, сочувствовал Баторию, как католическому королю, на которого Рим смотрел как на лучшего поборника своих задач и стремлений, но с другой стороны, папский легат хотел угодить и православному царю, ибо он питал надежду на то, что ему удастся обратить Ивана на путь католической веры. Роль Поссевино как посредника была непростой: он легко мог навлечь на себя недовольство той или иной стороны.

Преследование же целей посторонних, чуждых предмету спора, делало роль папского посла и вовсе трудной, ибо ставило его в позицию, далекую от той, в которой должен быть настоящий посредник, думающий только о примирении интересов враждующих сторон и относящийся к этим интересам совершенно объективно. Желая поскорее достичь своей цели, Поссевино советовал полякам прекратить осаду Пскова, толкуя, что, затягивая ее, они раздражают Ивана, вследствие чего примирение может не состояться. Полякам он хвалил Ивана, заявляя, что в нем нет ни капли той жестокости, о которой толкуют люди, и удивлялся тому порядку, который господствует у него в войске, ставя таким образом в упрек Баторию неурядицы, происходившие в его лагере. Короля он убеждал поспешить заключить почетный мир, пока это еще возможно, и в конце концов возбудил в нем основательное подозрение, что интересуется более обращением царя в католичество, чем посредничеством. В письмах к Ивану, наоборот, папский легат самыми мрачными красками рисовал положение русских. Храмы разрушены или обращены в конюшни, святые образа преданы пламени или поруганию; всюду валяются человеческие трупы, господствуют грабеж и насилие; опустошенные поля зарастают лесом. При этом для описания происходящего в королевском лагере Поссевино не жалел превосходных слов. Царь едва ли верил иезуиту, потому что от своих гонцов он получал о положении Батория совершенно иные известия.

Подобного рода тактика совершенно лишила Поссевино доверия обеих сторон. Дошло до того, что Замойский возненавидел легата и прямо называл его превратнейшим в мире человеком и давал ему иные нелестные эпитеты. Не верили Поссевино и русские. Послы Ивана обвиняли его в пристрастии. «А стоит, государь, Антоней, — так писали они царю, — с королевы стороны, говорит с литовскими послы на съезды в одни речи». Все это сообщило роли Поссевино особенный характер. Он явился не третейским судьей, на решение которого отдают предмет спора и приговору которого охотно подчиняются, а лишь примирителем происходивших столкновений.

Переговоры начались 13 декабря, но Поссевино встретился с московскими послами раньше. На его заявление о том, что Баторий требует всю Ливонию, послы сказали, что это требование чрезмерно. Они утверждали, что Ливония с сотворения мира принадлежала московским государям, что уступка всей ее территории невозможна и что Баторий должен удовольствоваться только частью ее. В Пскове запасов на пятнадцать лет, и ему не взять этой крепости. Войско у короля наемное, служит из‑за денег, а казна его истощается. Пусть поэтому берет то, что ему предлагается, потому что в ином случае может не получить и той доли Ливонии, которая ему теперь уступается.

Поссевино постарался убедить русских изменить свою позицию, но безуспешно. Замойский, со своей стороны, увещевал послов Речи Посполитой не отступать ни на йоту отданной им инструкции и требовать без каких‑либо условий всей Ливонии. Иван, по его мнению, принужден будет уступить ее, потому что находится в критическом положении: шведы взяли уже Нарву, добывают Вейсенштейн, осадили Пернов, да Псков, стоит полякам и литовцам проявить выдержку, перейдет в их руки.

В таком настроении приступали враждующие стороны к переговорам о мире: та и другая сторона рассчитывала на стесненные обстоятельства противоположной и надеялась при помощи их добиться большей выгоды для себя. Исход переговоров, следовательно, зависел от самообладания противников, от того, кто кого в этом отношения пересилит. Поэтому можно было предвидеть, что переговоры затянутся. Так в действительности и случилось.

Местность, куда съехались послы для совещаний, была до такой степени разорена, что нельзя было найти даже кола, чтобы привязать лошадей. Послы собирались на заседания в жалкой хижине самого примитивного устройства: дым из печи выходил через двери и окна, и сажа падала на платье людей, находившихся в помещении. Съестных припасов негде было достать, и приходилось довольствоваться теми, которые привезли с собой. Московские послы запаслись всем в изобилии, в отличие от посольства Батория, которому приходилось экономить еду. Кроме того, русские поселились не в Запольском Яме, а поудобнее, вблизи его, в Киверовой Горе, чем опять‑таки поставили себя в более выгодное положение.