Мадам Оракул - Маргарет Этвуд

Еще одна трудность заключалась в том, что я не могла найти ни времени, ни места для работы над «Бегством от любви». Уходя, Артур автоматически считал, что я иду с ним; если же мне удавалось отвертеться, дома обязательно торчал кто-то из соседей. Рукопись я держала в запертом чемодане, подозревая, что новозеландец тайком бывает в нашей комнате. А однажды, вернувшись, обнаружила, что индиец отнес мою пишущую машинку в ломбард. Он пообещал, что отдаст деньги позже, — и с тех пор я ревниво следила за каждой рисинкой, которую он съедал. У меня самой уже не было денег выкупить машинку, а закончив книгу, я рассчитывала получить не меньше двухсот фунтов. Мое отчаяние усиливалось с каждым днем. Артур моих горестей не замечал и все удивлялся, почему я не иду в официантки. В том фиктивном прошлом, которое я создала специально для него, были элементы правды — в частности, я сказала, что когда-то работала официанткой. А еще — что была в группе поддержки спортивной команды; мы вместе посмеялись над моей политически неграмотной юностью.

Прожив с ними три недели, я оказалась буквально на мели. И тем не менее в один прекрасный день выкинула несколько драгоценных шиллингов на занавеску для душа — с красными и оранжевыми цветами. Мне казалось, что с ней в ванной не так холодно и неуютно. Я собиралась подшить ее сама, на руках. Раньше мне не приходилось этим заниматься. Напевая про себя, я поднялась по лестнице и отперла дверь в квартиру.

Там, посреди гостиной, стояла моя мать.

17

Как она меня нашла?

Она стояла очень прямо на глинистого цвета ковре: темно-синий костюм с белым воротничком, безукоризненные белые перчатки, шляпка и туфли; сумочка под мышкой. Безупречный грим, рот увеличен, из-под помады проступают контуры настоящих губ. Я вдруг заметила, что мать плачет, беззвучно, безутешно; по щекам стекали черные потоки туши.

Сквозь нее был виден полуразваленный диван; создавалось впечатление, что обивка вываливается из моей матери. Чувствуя, как волосы становятся дыбом, я выскочила из комнаты, захлопнула дверь и привалилась к ней спиной. Это астральное тело, подумала я, вспомнив разговоры с Ледой Спротт. Трудно, что ли, последить за этой чертовой гадостью, держать ее при себе, дома, где ей и место? Я представила, как мать перелетает Атлантический океан — чем дальше, тем тоньше становится резиновая лента; ей бы надо быть осторожнее, не то лента порвется, и ее астральное тело навсегда останется со мной. Будет парить тут в гостиной, будто полупрозрачный комок пыли или ее же собственный кодаковский диапозитив 1949 года. Что ей от меня нужно? Почему нельзя оставить меня в покое?

Я решительно распахнула дверь, чтобы наконец выяснить отношения; но матери уже не было.

Я мгновенно переставила всю мебель, что оказалось непросто, поскольку она была старомодная и тяжеловесная. Затем прошлась по квартире, проверяя окна; все было закрыто. Как же она пробралась внутрь?

Я не стала никому рассказывать о ее визите. Все были недовольны из-за мебели; не то чтобы она их сильно волновала, но им казалось, что я могла бы и посоветоваться.

— Не хотела забивать вам голову, — оправдывалась я. — Просто мне показалось, что так лучше.

Они объяснили мое поведение проснувшимся домоводческим инстинктом и забыли об инциденте. Но я сама не забывала: если мать сумела переправить свое астральное тело через Атлантический океан однажды, то сможет это сделать и дважды, а мне отнюдь не улыбалось принимать ее у себя еще раз. К тому же я была не уверена, что ее удастся отвадить простой перестановкой мебели. Леда Спротт пользовалась этим методом против враждебно настроенных духов, а моя мать — отнюдь не дух.

Телеграмму я получила через пять дней. Четыре из них она пролежала в Канадском доме; я по-прежнему брала там почту и указывала их адрес как обратный в нечастых открытках отцу — на случай, если матери взбредет в голову меня выследить. За почтой я заходила довольно редко, ибо в лучшем случае могла рассчитывать на открытку от отца с изображением ночной панорамы Торонто — вид с Центрального острова: он, должно быть, закупил их сразу несколько десятков, — где, будто в отчете, сообщалось: «У нас все в порядке».

В телеграмме говорилось: «МАМА УМЕРЛА ВЧЕРА, ПОЖАЛУЙСТА, ПРИЕЗЖАЙ. ОТЕЦ».

Я перечитала ее трижды и прежде всего решила, что это ловушка: телеграмму прислала мать. Узнала мой адрес из открытки, которую отец по забывчивости бросил на видном месте, и теперь хочет выманить меня поближе к себе. Впрочем, она скорее написала бы: «ПАПА УМЕР ВЧЕРА». Нет, наоборот: догадываясь, что я не захочу приезжать, пока она жива, мать составила телеграмму, означавшую «путь свободен»…

Но если она и вправду умерла? Тогда она вполне могла объявиться у нас гостиной, чтобы сообщить об этом. Мне совсем не хотелось верить в ее смерть, но я подозревала, что это правда. Нужно было ехать домой.

Когда я вошла в квартиру, индийский радикал сидел на полу по-турецки и объяснял Артуру, устроившемуся на диване, что излишне частые половые сношения ослабляют дух, а как следствие — мозговую деятельность, и сводят к нулю политическую полезность. Семенную жидкость, говорил индиец, следует переправлять по позвоночному столбу в гипофиз. Он привел в пример Ганди. Я пару минут слушала этот разговор через приоткрытую дверь (у меня сохранилась привычка подслушивать), но слов Артура, если он что-то и отвечал, было не разобрать, и я вошла в комнату.

— Артур, — сказала я, — мне нужно ехать в Каналу. Моя мать умерла.

— Если она умерла, — возразил он, — для чего тебе возвращаться? Что ты можешь сделать?

Конечно, однако мне требовалось знать, правда ли это. Даже разговор с отцом по телефону не мог бы меня полностью убедить… Я должна была увидеть ее своими глазами.

— Не могу объяснить, — ответила я, — это семейное дело. Ехать нужно обязательно.

Тут мы оба вспомнили, что у меня совершенно нет денег. И почему отец ничего не прислал? Видно, считал меня вполне самостоятельной и кредитоспособной; я всегда казалась ему нормальной, разумной девочкой. Мать в этом смысле была умнее.

— Что-нибудь придумаю, — сказала я, села на кровать и принялась грызть пальцы. Моя пишущая машинка заложена, «Бегство от любви» заперто в чемодане. Я не прикасалась к нему с тех пор, как переехала к Артуру; книга написана лишь наполовину. Средств едва хватит на бумагу, чтобы закончить роман. Можно, конечно, попросить денег у отца, но и на это уйдет драгоценный фунт, и потом — мой банковский счет открыт на имя Луизы К. Делакор… Все это будет крайне трудно объяснить, особенно в телеграмме. И это может задеть его чувства.

Я незаметно сунула рукопись в сумочку, сообщила Артуру, что иду в библиотеку, а по дороге прихватила дешевый желтый блокнот новозеландца и его же шариковую ручку. Одалживать не имело смысла: начались бы расспросы.

Следующие два дня я провела в читальном зале, усердно выводя печатные буквы и стараясь не обращать внимания на шорохи, скрип, свистящее дыхание и катаральный кашель других посетителей. Саманту Дин неожиданно похитили из комнаты в доме доброго человека с гуппи; ее чуть не изнасиловал гнусно прославленный граф Дарси, подлый дядя главного героя; потом герой ее спас; потом ее опять похитили люди пышнотелой и ревнивой злодейки графини Пьемонтской, красавицы-полуитальянки, которая когда-то была любовницей героя. Бедняжку Саманту перекидывали из одного конца Лондона в другой, как подушку, но в конце концов она очутилась в объятиях героя; между тем как его супруга, слабоумная леди Летиция, скончалась от желтой лихорадки, графиня, лишившись разума, прыгнула во время грозы с зубчатой стены замка, а отвратительный граф потерял состояние в тихоокеанском «финансовом пузыре». Это была одна из самых коротких моих книг. Впрочем, очень динамичная — в ней, по заверению обложки, «непрерывная череда событий стремительно приближала читателя к умопомрачительной развязке». Я купила себе один экземпляр уже в Торонто. Саманта была очаровательна в голубом; ее волосы, похожие на водоросли, развевались на фоне облаков; на заднем плане высились грозные башни замка Деверов.

Однако заплатили мне меньше, чем обычно, не только из-за объема — в «Коломбине» платили пословно, — но и потому, что эти сволочи понимали, что я нуждаюсь в деньгах. «Конец несколько не прописан», — говорилось в рецензии. Впрочем, на авиабилет в один конец мне хватило.

Мать действительно умерла. Хуже того, я пропустила похороны. Позвонить из аэропорта я не догадалась и, поднимаясь на крыльцо нашего дома, не знала, встретит меня кто-нибудь или нет.

Был вечер, в окнах горел свет. Я постучала; никто не ответил. Дотронувшись до двери, я обнаружила, что та открыта; вошла. И сразу поняла, что матери нет: часть кресел была без полиэтиленовых чехлов. Она бы такого не допустила. По ее правилам, или уж все в чехлах, или без: гостиная обладала двумя очень разными обличьями, в зависимости от того, принимала мать гостей или нет. Непокрытые кресла выглядели неприлично, точно расстегнутые ширинки.