Пастушок - Григорий Александрович Шепелев

– Найден был шелудивый, гнусный Боняк на рассвете мёртвым в степи. Коня рядом не было. А все знают, что конь Боняка не дался бы никому, кроме своего господина, и никогда бы его не бросил! Значит, коня увёл сам Боняк. Но другой.

– Ой, страх-то какой! – пропищала Зелга, которую Василиса крепко держала за руку, – меня прямо озноб пробрал, и я вся с головы до ног покрылась мурашками! Да вот только одна беда – это всё брехня несусветная!

Все уставились на неё. Она улыбалась, сидя на лавке. Серапион сдвинул брови.

– Ты обвиняешь меня во лжи? А чем подтвердить ты можешь свои слова?

– Да уж подтвержу, не переживай! Ты что, позабыл, хрен старый, какого я роду-племени? С дочерьми Боняка, никак, дружила! Тот самый конь, о котором ты говоришь, погиб лет за пять до смерти Боняка. А новый конь бросил бы его, как стебель обглоданный, и уж точно дал бы себя оседлать хоть самому чёрту, если бы чёрт почесал его прежде за ухом и дал пряник!

Зелга орала так, что её услышали новгородцы. Они прервали свой разговор, глядя на неё.

– Хорошо, допустим, – сжал кулачищи Серапион, – а что скажешь ты о смерти князя Мстислава, сына Владимира Святославича?

– Ты сдурел? – рассмеялась Зелга, – что я могу об этом сказать? Он помер сто лет назад! Ежели ты с ним грибы собирал – то давай, ври дальше! А мы послушаем, подивимся!

– Девка ты глупая, – проворчал расстрига, огладив бороду, – сразу видно, что родилась под кобыльим брюхом! Всем, кроме тебя, ведомо, что Мстислав Владимирович за два дня до смерти встретился с двойником своим на охоте и рассказал об этом Баяну! Тот даже песню сложил…

– Серапион, хватит, – страдальчески закатила глаза Евпраксия, – мне и без твоих сказок дурные сны каждую ночь сняться! Ставер, ты можешь нам поиграть?

Евпраксии Ставер никак отказать не мог. Взглянув на премудрую Василису Микулишну, которая величаво ему кивнула, он положил гусли на колени, подкрутил колышки, тронул пальцами струны. И музыка потекла из-под его пальцев словно река, вся солнцем пронизанная. Все смолкли. Кроме Данилы. Тот что-то тихо сказал Алёше Поповичу, встал и вышел из кабака. Остальные слушали. А когда Ставер начал играть быстрее, задорнее, да запел удалую песню черниговскую, кабацкие девки все повскакали с мест и пустились в пляс, визжа от своей дурацкой девчачьей радости. Тут же к ним присоединились Серапион и Алёша, который вынул из ножен саблю и начал ею размахивать. Новгородцы громко подбадривали их возгласами, а кто-то даже захлопал рукою об руку в такт ударам по полу каблуков и девичьих пяток. Против всеобщего ожидания, ни Евпраксия, ни её половчанка, ни Василиса плясать не стали. Место ли благонравным барышням среди буйных, пьяных блудниц? Евпраксия, может быть, вскоре и перестала бы важничать – мёд был крепок, но тут внезапно открылась дверь, и влетела девка, которая перед этим вышла. Обогнув пляшущих, подбежала она к Ираклию. Тот от нечего делать расставлял столбики из монет, серебряные и медные. Когда девка что-то ему сказала, он вскочил на ноги, задев стойку. Столбики рухнули, и монеты все разлетелись по полу. Но Ираклию было уж не до них, плевать он теперь хотел даже на серебряные.

– Спасайтесь! Бегите! Прячьтесь! – крикнул он так, что Ставер зацепил пальцем не ту струну, – сюда едет Вольга Всеславьевич!

Глава шестая

Даниил шёл к Почайне, купаться. Было ему невесело. Так невесело, что не мог он думать о поручении Мономаха. Выйдя из города через Северные ворота, мимо которых бежала речка, гусляр направился к лесу, откуда она текла. Путь его лежал среди рощ берёзовых и осиновых, что шумели едва проклюнувшимися листьями на крутых прибрежных холмах. Даниил шагал по этим холмам, слушал птиц и думал, что никого не сможет он любить так, как любит Евпраксию. Интересно, сколько ещё безумцев льют слёзы из-за неё и не хотят жить? И о ком вздыхает она сама с такими же мыслями?

За холмами до самой опушки леса лежало большое поле, пересекаемое Почайной. Как раз по этому полю гнался во сне за Евпраксией жеребец с пылающими глазищами. Здесь гусляр и решил купаться. Оставив позади рощу, он подошёл к реке, над которой звонко кружились коричневые стрекозы, и огляделся по сторонам. На западе и на юге к полю примыкал лес вековой, дремучий. На севере он был редким. Там стоял Вышгород златоглавый. Со всех его колоколен струился звон. Он достигал речки, хотя сам Вышгород за дубравами виден не был. Солнце уже висело не над Днепром, а над лесом. Близился вечер. Жара стояла июльская. А ведь только-только начался май! Но, пока Данила стягивал сапоги, рубашку и шаровары, на западе появилась большая туча. Вскоре она заслонила солнце. Почай-река потемнела, сделалась неприветливой. Подул ветер.

Когда гусляр по песку с ракушками входил в речку, случилось то, чего он боялся. Из омута под ракитами прозвенел короткий девичий смех. Он длился одно мгновение. Даниил поглядел на омут. Хоть ничего он там не увидел, кроме ленивой, тёмной воды, купаться ему решительно расхотелось. Кто под водой? Утопленница? Русалка? Истину говорила матушка про Почай-реку! Но что ж теперь, трусить? Перекрестившись, вошёл Данила в воду по грудь и быстро поплыл к противоположному берегу. Не доплыв, повернул назад. Вода была ледяная. Речку питали подземные родники из-под лесных топей.

Туча уже висела почти над Киевом. Из неё высверкивали ветвистые, ярко-синие молнии. Совершенно окоченев, непослушный сын выбрался на берег и торопливо оделся. А вот когда он нагнулся подобрать гусли, из рощи выехал всадник на вороном, красивом коне. Всадник был огромен, широк лицом, узкоглаз. На поясе у него висел кривой сарацинский меч, а пуговицы его синего кафтана были из чистого золота и мерцали в грозовом сумраке, как глаза жеребца, увиденного во сне Забавой Путятишной. Оглядевшись по сторонам, Ахмед направил коня прямо на Данилу. Тот, выпрямляясь, также оглядел берег – нет ли хоть камня тяжёлого или палки увесистой? Но какое там! Перед ним лежали только ракушки да гусли звонкие. Чем отбиться?

Остановив храпящего, фыркающего коня шагов за двенадцать от гусляра, турчин рассмеялся и произнёс хриплым голосом, медленно подбирая слова:

– Ну что, Даниил, погулял с Забавой? Разве не передали тебе, что если ещё хоть раз ты с нею заговоришь – на куски порву?

– Если ты собрался рвать меня на куски, то сойди с коня и саблю отбрось, – предложил Данила, – я безоружен.

Турчин заржал опять, скаля зубы.

– Саблю сию пожаловал мне великий греческий царь! Я таким оружием не бросаюсь. Да и поможет ли