Мой бедный Йорик - Дмитрий Вересов

— В рукав надо голову сувать, — сказала старушка. — А то упадет голова с вешалки, а потом разбери, чья она. Головы такие еще неудобные пошли — за какое место их вешать-то? За нос неудобно. Разве за ухо? Пущай призраки головы свои в рукав суют, а так, Аня, не принимай!

Аня чуть не расхохоталась всаднику в то место, где должно было быть лицо, но раньше нее заржала лошадь…

Где-то рядом мобильник пиликал мелодию «Я — маленькая лошадка, и мне живется несладко». Аня с трудом оторвала голову от подушки. Сон она почти забыла, помнила только, что смеялась во сне над чем-то жутким. Кто же это звонит с утра пораньше? Розенкранц? Неужели сон продолжается? Ростомянц! Адвокат Ростомянц…

— Анечка, Павлин Олегович беспокоит. Я все время звоню Иерониму, но у него отключен радиотелефон. Помните, что я всегда готов оказать юридические услуги и Йорику, и вам. Прямых доказательств против Иеронима нет, только косвенные. На заточке, которой был убит Пафнутьев… какой был подлец-человек!.. отпечатков никаких не обнаружено. Поэтому не надо отчаиваться и совершать глупых поступков. Даже если это был он, ничего еще не доказано. Следователь, на мой профессиональный взгляд, слабоват… Пусть Йорик появляется спокойно, в обиду его никто не даст. Если что, и телевидение, и прессу подключим… Держитесь, Анечка…

Как хорошо, что нет отпечатков пальцев! Аня села на кровать и приступила к «сухому умыванию», то есть стала интенсивно растирать себя теплыми ладошками, начиная с самих ладошек, до покалывания в кончиках пальцев. Потом перешла на лицо: лоб, брови, щеки, затылок, уши… Как он все-таки мог ударить человека заточкой в ухо? Даже мерзавца, даже сумасшедшего, даже плюшевого мишку невозможно… Руки, плечи, грудь, живот, поясница… Когда горячие ладони скользнули по сонному животику, Аня вдруг подумала о… Нет, глупая мысль пришла сама, случайно, не в связи с касанием… Это Ростомянц сказал, что следователь слабоват. Аня поэтому про него и подумала сейчас. Некстати. Просто случайное совпадение… Надо пожестче растереть ноги, снизу вверх, а закончить массажем пяток, чтобы было не щекотно, а больно… Над чем же она смеялась во сне?

Сегодня только пресс и ничего кроме пресса. Увидела этим летом у одной молодой женщины слегка накачанный живот, с легким намеком на кубики, и позавидовала ей темной, как южный загар, завистью. Теперь Аня в быстром темпе поднимала туловище, считая вслух. Надо было сделать не меньше пятнадцати повторений, чтобы последние давались с трудом. Но, может, она была слишком легкой? Она отсчитала уже четвертый десяток, но ни капли не устала и не напряглась. Возможно, она прирожденная чемпионка, нераскрытое спортивное дарование. Но, скорее всего, мысли ее были сейчас далеко, а пустое тело работало само по себе, как механизм.

Она думала об Иерониме. Мечтала, как школьница, о Сибири, об остроге с высоченным частоколом, о кандальном звоне. Вот чиновник, похожий на Павлина Олеговича Ростомянца, с надутыми, как у пупсика, ладошками, уговаривает Аню вернуться, потом начинает пугать, стращать холодом, болезнями, неустроенностью, жестокостью и грубостью нравов. Она настаивает на своем, Ростомянц сдается и пропускает ее. Она везет с собой только Евангелие, пачки маленьких книжечек. Поселяется в темной, низкой избушке, живет тихо и незаметно, может, печет пряники и калачи. Ходит в острог каждый день… Каторжники сначала не любят Иеронима, он для них чужой, непонятный, хотят его даже убить. Но зато они любят Аню, не за внешность, а за сердце. Видя любовь к ней Иеронима, они должны полюбить и его…

Как только она могла подумать, что любовь кончилась, покинула их дом, оставив вместо горевшего огнями ее имени разбитые окна и выставленные рамы? Их любовь просто взрослеет, а пройдя через это испытание, опять вспыхнет огнями, еще более яркими. Ничего еще не кончилось! Все продолжается! Вот только где же Иероним?

Кажется, она может делать эти упражнения бесконечно. Даже не вспотела, а вот слезы от девчоночьих мечтаний выступили. Значит, контрастный душ и бегом в университет. Сегодня руководитель диплома Солохин должен был сказать свое мнение о первых двух главах. Старичку, никогда не работавшему в газетах, но всю жизнь обучавшему студентов газетному делу, было очень интересно, что же там, в этих таинственных редакциях, происходит, как же все-таки эти газетные полоски рисуют и печатают. Нельзя же обижать такого по-детски любознательного старичка.

Закрывая входную дверь, Аня вздохнула с облегчением. На самом деле, ей было неприятно оставаться одной в мастерской мужа. Ей было там неуютно и одиноко, к тому же хотелось действовать, что-то предпринимать, а что делать, чем помочь Иерониму, она не знала. Поэтому она просто оделась и поехала в университет.

На факультете журналистики было много молодых ребят с какими-то новыми лицами. По их лицам нельзя было понять, талантливы они или нет, но было видно даже со Съездовской линии, даже при Аниной близорукости, что ребята эти знают, что хотят от жизни. Аня же до сих пор не знала, чего ей, собственно, нужно от факультета журналистики, от семьи, знакомых, от мира вообще. Где же вы, заочники — домохозяйки, секретарши, провинциальные бездельницы, матери-одиночки, сторожа, кочегары, подсобные рабочие, гении, конечно? Валяете дурака, маетесь дурью, упускаете время, чтобы в последний день явиться в университет с десятком исписанных листков вместо отпечатанного на компьютере дипломного сочинения?

В коридоре Аня увидела худощавую фигуру доцента Каркаротенко. Он громко спорил с полной курчавой девицей. Девица была с ее курса, но фамилию курчавой Аня могла вспомнить только с подсказкой.

— Еще раз повторяю, — уже устало говорил Каркаротенко, — пока не поздно, поменяйте тему диплома. Время есть, больше половины заочников еще и не приступали к дипломному сочинению.

— Эта тема моя, и ничего я менять не буду, — упрямо отвечала курчавая.

— Послушайте, Синявина, если вам хочется писать диплом по Владимиру Соловьеву, ради бога. «Публицистика Соловьева последнего десятилетия XIX века» или еще как. Вы сами послушайте, так сказать, отстранитесь и послушайте, какую тему вы выбрали. «Любовь как эротический пафос в философии Владимира Соловьева»!..

— По-моему, прекрасно звучит! — парировала курчавая.

— По-моему тоже, но не для факультета журналистики. «Любовь как эротический пафос»! При чем здесь журналистика?

Аня остановилась перед расписанием, сама же с любопытством ждала ответа Синявиной.

— Разве журналистика не пишет про любовь? — спросила с торжеством в голосе заочница.

— Журналистика писала раньше про доильные аппараты, — проговорил Каркаротенко, находясь уже на первой стадии закипания, когда со дна поднимаются мелкие пузырьки. — Сейчас пишет про бордели, искусственные груди, фаллоимитаторы. Но никто никогда не защищал диплом по доильным аппаратам и не будет рассказывать перед комиссией об организации борделя или применении фаллоимитатора!

Каркаротенко был очень убедителен, потому что говорил о наболевшем, то есть не о фаллоимитаторе, конечно, а о пути, по которому движется современная российская журналистика. Краем глаза Аня увидела, как Синявина растопырила пятерню. Казалось, что она сейчас вопьется длинными когтями в неуступчивого доцента. Но рука ее опустилась в пакет и извлекла оттуда толстенную папку.

— Вот! Сто пятьдесят страниц…

— Он уже написан! — воскликнул пораженный Каркаротенко, который никогда еще не видел таких огромных дипломных работ. — Сто пятьдесят!

— Осталась последняя глава, заключение, список литературы…

Доцент взял в руки папку и крякнул, как штангист во время неудачного толчка.

— Только не думайте, что здесь пересказ чужих мыслей, — предупредила его Синявина. — Я вложила сюда очень много собственного, пережитого, авторского…

— Синявина, посмотрите, пожалуйста, на Лонгину, — оказалось, что Каркаротенко знал Анину фамилию. — Вон она стоит у расписания…

Аня повернулась к беседующим и поздоровалась самым глупым образом, как может поздороваться с экскурсией экспонат, когда на него укажет экскурсовод.

— Уверен, что у нее куда больше опыта в вопросах «эротического пафоса», чем у вас, — Каркаротенко нанес оппонентке очень болезненный укол. — Но Лонгина, в отличие от вас, уверен, выбрала нормальную журналистскую тему…

Ане стало так неудобно, словно про нее только что сказали: «Вот стоит замечательная шлюха, а корчит из себя рядовую студенточку». Она не стала слушать, чем закончится этот спор, а побежала в сторону деканата.

Был ли у нее опыт в «эротическом пафосе»? Откровенно говоря, очень средний, а для девушки с ее внешними данными почти нулевой. В понимании «эротического пафоса» следовало применять метод индукции, то есть двигаться от частного к общему. Но у Ани было слишком мало частных примеров, чтобы строить на них общие выводы.