Покоритель орнамента (сборник) - Максим Гуреев

Девочка неожиданно встает на носилках и указывает в сторону завешенного белыми, развевающимися на сквозняке шторами окна, где, по ее разумению, растет то самое абрикосовое или гранатовое дерево, под которым притаился добрый фавн.

Подобные случаи исцеления составляли, что и понятно, исключение из общих правил, а потому вполне могли быть сочтены за чудо. Весть о выздоровлении парализованной девочки, вставшей и сумевшей ходить сразу после процедуры грязелечения, тут же облетела весь город.

Отплыв от берега на достаточное расстояние, я перевернулся на спину и стал смотреть в небо. Полуденное солнце входило в толщу воды, образовывая вертикальные, извивающиеся водорослями сполохи. А водоросли напоминали полозов, что приходили ниоткуда и уходили в никуда. Сначала пугался, потому что некоторые насекомые и змеи проплывали совсем близко, но вскоре они терялись в водоворотах, проваливались без остатка в бездонные воронки, были уносимы течениями, которые, как известно, символизируют вечность.

Страх проходил.

Мерцающее сияние угасало в глубине.

Северное сияние.

Сияние огненного восхождения пророка Илии на небо.

За обедом только и было разговоров, что о чудесном исцелении парализованной девочки.

Я молчал и неотрывно глядел в тарелку с супом, в которой неуклюже ворочалась ложка, сама по себе ворочалась, вылавливала капустные листья, перья вареного лука, натыкалась на опухшую от варки картошку и куски мяса. Говорить не хотелось совсем и слушать не хотелось никого. Разве что разрозненные отрывки фраз доносились до моего слуха, но они ровным счетом ничего не значили. Я просто не давал себе труда думать о том, о чем шла оживленная беседа за столом, я думал о другом.

О чем?

О том, что, закрыв глаза, лежа на носилках в тени абрикосовых деревьев рядом с нашим домом, парализованная, а теперь уже и не парализованная девочка каким-то немыслимым образом увидела меня. Почувствовала мое незаметное, как мне ошибочно тогда казалось, присутствие.

Может быть, в этом и был дар тайнозрения воплощения Премудрости, о котором в «Нравственных главизнах» читал Юхим Гелелович, сидя под облаком с серповидной луной в зарослях можжевельника.

Дар, заключавшийся в умении, закрывая глаза, видеть оборотную сторону луны, вечно погруженную во тьму, в способности разбирать символы и знаки, цифры и буквы.

Чтение «Нравственных главизн» происходило во внутреннем дворике краеведческого музея, где на специальных лафетах были расставлены глубинные мины, авиабомбы, торпедные аппараты и разного калибра якоря. Все здесь располагало к уединению, самодисциплине, особенно непроходимые заросли можжевельника, посаженные еще прежними владельцами дачи.

Юхим прятался в самые недра этой чащобы, так что уже было и не разобрать, где его «Моисеева брада», а где можжевеловый лапник, источающий освежающее благоухание. Заунывное перечисление праотцов и пророков, ступеней и даров навевало скуку, погружало в апатию.

Ложка несколько раз ударилась о дно пустой тарелки.

Костяные скрипучие удары послужили мне своеобразным знаком к пробуждению, к выходу из оцепенения.

Поблагодарил.

Вышел из-за стола, пробрался в комнату родителей, взял лежавший здесь на подоконнике фотоаппарат и спустился с ним во двор.

На мраморном парапете фонтана, того самого, что доверху был заполнен цветущими кустами акации, вспенен ими, как это бывает, когда засыпаешь в кипяток стиральный порошок «Лотос», сидели братья Никулины – Егор и Максим.

Другой вариант – двор был абсолютно пуст, и братьев Никулиных я заметил только в аллее абрикосовых деревьев, где они сидели на земле и подбирали плоды. Сначала они не обратили на меня никакого внимания, но когда это наконец произошло, то кинулись за мной с просьбами взять с собой к морю. Одним словом, Никулины увязались за мной.

Всю дорогу они что-то кричали, перебивая друг друга, смеялись. Егор даже пару раз упал, превратив содержимое своих карманов в вязкую абрикосовую кашу, что Максим тут же и прокомментировал, видимо, со знанием дела: «Ну тебя мать убьет, – а помолчав, добавил: – И правильно сделает».

Младший брат гордится своим старшим братом, уважает и боится его.

Младший брат таит обиду на старшего брата, припоминает ему все причиненные им унижения и обиды.

Старший брат защищает младшего брата.

Старший брат подвергает младшего брата суровому наказанию.

Младший брат дерзит старшему брату:

– Неа, не убьет, я матери скажу, что это ты меня толкнул!

– Ну тогда я тебя убью! – звучит в ответ. «Братоубийство – это великий грех», – говорит Аарон Гелелович, который слышит этот разговор, сидя в ветвях земляничного дерева этаким бородатым фавном в лапсердаке и широкополой шляпе.

Как он там мог оказаться? Скорее всего, воспользовался услужливо поднесенной учениками лестницей, которую впоследствии попросил убрать, чтобы не возникало соблазнов вновь спуститься на землю.

Аарон Гелелович степенно расправлял бороду, имеющую название пророческой, откашливался и начинал громко читать:

«Изначально могла быть ночь, лишенная света дня, и я, блуждающий в этой тьме, лишенный света дня.

Второй раз мог быть день, лишенный тайн ночи, белый и прозрачный, и я, блуждающий тут, освещенный солнцем, ослепленный и лишенный тайн ночи.

Третий раз мог быть великий ветер и потрясение земной тверди, и я, ужасающийся сему.

Четвертый раз могло быть вселенское наводнение, исхождение океанов и морей, безумство рек и озер, неистовство небесной влаги, и я, помышляющий о смерти, лишенный всяческой надежды.

Пятый раз могло быть великое спокойствие всех атмосфер, и материй, и веществ, и я, благодарящий за сие.

Шестой раз могла быть засуха и оскудение почв, и я, помышляющий о смерти, кроткий и смиренный, лишенный всякой надежды на спасение.

И наконец, седьмой раз могли раскрыться окна и двери, впустив при этом дыхание всех стихий, и я воскресал, потрясенный увиденным».

Когда чтение заканчивалось, Аарон всякий раз окидывал Евпаторию отеческим взором и подавал ей свое благословение – гнилому солончаку и краеведческому музею, детскому санаторию и игровым автоматам на набережной имени Горького, кинотеатру «Ракета» и грязелечебнице, пятничной мечети Джума-Джами и турецким баням, городскому военкомату и Генералу Топтыгину.

А еще татарину Рамилю подавал свое благословение, что здесь же, в тени земляничного дерева, выкладывал целый орнамент из мидий, рапанов, из просоленной, в белесоватых разводах рыбы и заизвестковавшейся воблы.

Я подносил фотоаппарат к глазам и в видоискатель наблюдал за Рамилем.

Он снимал с себя нейлоновые тренировочные штаны, вытянутые на коленях, затягивал каждую брючину специально для того припасенной бечевкой и приступал к сбору бутылок, складывая их в свои тренировочные штаны.

Когда же работа была закончена и штаны уже сами могли стоять, будучи прислоненными к выкрашенной синей масляной краской металлической стене раздевалки или к сложенным штабелем деревянным топчанам, Рамиль по-турецки поджимал под себя ноги, присаживался рядом и закуривал.

Все, кто проходил в ту минуту мимо, вполне могли подумать, что перед ними сидит безногий инвалид, а рядом с ним стоят его механические конечности, впрочем, могущие принадлежать в большей степени какому-нибудь толстожопому продавцу арбузов или дынь с местного, прилепившегося к шоссе на Симферополь рынка. А если это так, то, скорее всего, инвалид станет, потрясая обрубками своих конечностей, гнусаво выпрашивать милостыню, пусть самую ничтожную и вымученную.

И ты, остановленный его горячечным взглядом, будешь вынужден, обливаясь потом, проваливаться в бездонную глубину карманов своих шортов, якобы не обнаруживать там кошелька, а если и обнаруживать, то находить его совершенно пустым.

Говорить при этом: «Слава тебе Боже, что он совершенно пуст!»

Однако как только Рамиль заканчивал курить и бодро вставал, думы о его неполноценности тут же улетучивались, и становилось как-то нестерпимо стыдно за все эти предположения. За этот чертов якобы пустой кошелек!

Но в то же время тебя не могла не посетить и радость, что этому псевдоинвалиду все-таки не придется брезгливо отказывать или делать вид, что вообще не заметил его, потому что он на самом деле никакой не инвалид, а очень даже здоровый, крепкий на вид крымский татарин, высушенный евпаторийским солнцем.

Затем Рамиль взваливал свои здоровенные штаны себе на плечи и брел к автостанции сдавать собранную на пляже стеклотару.

В этот момент я и делал кадр, понимая, что именно сейчас, на моих глазах, произошло очередное чудесное исцеление, в том смысле, что безногий инвалид вставал на собственных ногах, но запасные ноги при этом забирал с собой.

На всякий случай, надо думать, забирал.

Затем я взводил новый кадр и уже просил Никулиных попозировать мне на фоне моря.