Покоритель орнамента (сборник) - Максим Гуреев

Салон машины тут же наполнился пронизывающей подвальной сыростью, а мерцающий свет фар принялся, как мне показалось, из последних сил разгребать горчичного оттенка туман, что надвигался на мятый капот «Волги», принимая обличия каких-то неведомых подземных обитателей.

Обитатели, сидящие на деревянных лавках, сколоченных из свежеструганых досок, и делающие: «тррруу-тррруу», чем полностью уподобляются цикадам, которые спрятались у них в волосах, и составляют род.

Род Алагата.

Род Бората.

Род Ахсартагката.

Их лиц не разобрать, потому что они затерты песком, изъедены солью, увиты диким виноградом, проросли шипами терна и плющом.

Удивительно, но, оказавшись высоко в горах, я, по сути, оказался в преисподней, не испытав при этом ни страха, ни удивления, скорее, разочарование той обыденностью, которая здесь царила.

Все было предельно узнаваемо: разбитая танками и тяжелой техникой бетонка, свисающие с потолка оборванные провода, подслеповатые электрические лампы в грязных отражателях-мисках да трубный гул тоннельного ветра, столь напоминавший промозглый сквозняк в московском метро при вхождении поезда на станцию.

В Москве Магомет был дважды. Первый раз, когда его с группой призывников из Махачкалы перебрасывали к месту службы в Рязань, где он провел два года в стройбате, где каждый день дрался с «дедами», где ему сломали нос и отбили почки, где он переболел воспалением легких.

И второй раз оказался в Москве, когда возвращался домой после демобилизации. Здесь он запомнил только Казанский вокзал, здание аэропорта «Домодедово», перед которым на бетонном постаменте стоял самолет Ил-18, а еще почему-то запомнил забегаловку рядом с Комсомольской площадью, где давали беляши и чай из титана.

Я хорошо знаю эти места и могу предположить, что это кафе находилось в подвале на углу Каланчевки и Красноворотского переулка, рядом с магазином «Охотник», сквозь давно немытые окна которого на прохожих и по сей день дико пялятся чучела кабана, зайца и выкрашенного гуашью тетерева по прозвищу Берендей.

Сквозь туман.

Сквозь болотные испарения.

Сквозь заросли сухостоя.

Сквозь таящуюся где-то в глубине души тревогу.

Сквозь воспоминания.

Сквозь пелену дождя.

По другую сторону перевала шел дождь.

Спустившись в долину и проехав километров пять, пришлось съехать на обочину, пропуская колонну танков, шедшую навстречу.

Было так странно наблюдать за этими проплывавшими мимо всадниками Апокалипсиса через заливаемое дождем лобовое стекло «Волги». Изображение плыло, двоилось, исчезало, а потом вновь возникало, как это бывает в кинотеатре во время сеанса, когда горит и рвется целлулоид, когда на экране вдруг становится видно, как грейферный механизм пробирается вдоль пленочной перфорации, а зрители начинают при этом истошно кричать, вопить, хлопать откидными креслами, заглушая фонограмму, более теперь напоминающую звучание хаоса.

Сказано: «Хаос есть категория космогонии, первичное состояние Вселенной, бесформенная совокупность материи и пространства, земного и небесного».

Нет, небо не предвещает ничего хорошего!

Низкая свинцовая облачность прячет обкусанные оттепелью снежные языки – разбросанные по склонам листья папоротника, алоэ ли, курится внутри каменных горловин, как будто в них варится мелко нарезанное мясо, дышит, пузырится. А еще двигает грозовой фронт вслед за уходящей за перевал танковой колонной.

Это и есть фронт, к которому Магомет привык за последние годы. Ведь всякий раз, когда он сидел на ступеньках переделанного под бытовку автобуса «Икарус», в котором он жил, и слушал тишину, то прекрасно понимал, что она остается таковой лишь до поры.

До первой автоматной очереди, например.

До первого разрыва фугаса, заложенного на причудливом изгибе горной дороги.

До первой минометной атаки, во время которой нужно обязательно открывать рот.

Чтобы не закладывало уши?

Чтобы успеть выкрикнуть слова проклятья?

Чтобы выдохнуть или, напротив, чтобы вдохнуть?

Ответов на эти вопросы не знает никто. Даже мудрецы, живущие высоко в горах и употребляющие в пищу листья кориандра, мамалыгу и настой шиповника.

Мудрецы, как родовые башни, что построены из огромных, специально подогнанных друг к другу камней, стоят вдоль дороги, по которой мы едем с Магометом. Они пристально смотрят нам вслед, прикрывая глаза сложенными наподобие козырька ладонями.

А еще вдоль дороги стоят зенитные орудия, предназначенные для обстрела снежных лавин. Их стволы, развернутые в сторону гор, зачехлены, заперты брезентовыми клобуками с вышитыми на них красными звездами.

Запертые уста молчат.

«Благое молчание» есть изображение Спасителя в виде Ангела Великого Совета в образе юноши с крыльями за спиной, в белом облачении, именуемом – далматика, с руками, сложенными крестообразно, над головой же юноши расположен восьмиконечный нимб Господа Саваофа, который обозначает божественность Творца-Вседержителя и одновременно мрак непостижимости Божества.

Я говорю: «Святой Матфей, а святой Матфей, сделай так, чтобы раскрыли кровлю дома песчаного, и там была бы глиняная комната-келья, обклеенная старыми пожелтевшими газетами, с окнами, завешенными горчичного цвета шторами. Потом бы там еще была бы чугунная плита, напоминающая ковчег или канун, а на трех вбитых в стену гнутых гвоздях висели бы портреты трех царей, трех волхвов – Каспара, Мельхиора и Бальтазара.

Святой Матфей, а святой Матфей, сделай так, чтобы Харитон смог говорить».

Магомет закурил и неожиданно заговорил:

– Когда приедем, надо будет обязательно в парикмахерскую сходить.

Помыслилось – неожиданный поворот!

В детстве походы в парикмахерскую всегда были в нашей семье особым ритуалом. Тут следует начать с того, что ни в какую парикмахерскую я, разумеется, идти не хотел. Выяснение отношений, переходившее, как правило, в перепалку, затягивалось, но в любом случае заканчивалось тем, чем и должно было закончиться, – меня заводили в резко пахнущий одеколоном и накрахмаленным до фанерного состояния бельем зал, паркетный пол которого был усыпан чужими волосами. Сажали в кресло на специально подложенную на никелированные поручни доску и заворачивали в хрустящую простыню, по краям которой с превеликим трудом можно было разобрать штампованный орнамент, изрядно потраченный в ходе частых варок и стирок.

Таким образом, я был спеленут совершенно, пленен, и потому мне ничего не оставалось, как смотреть на себя в зер кало.

Смотреть и видеть в нем шестилетнего человека, на глаза которого навернулись слезы, ведь машинка для стрижки волос давно затупилась, а бритва, используемая для подбривания висков и затылка, выглядела так устрашающе.

Потрескивала сухим лапником в огне.

Скрежетала.

Паркет скрежетал под ногами парикмахера Розы Ильиничны Тагер, которая сначала сгребала щеткой чужие волосы в кучу у рукомойника, где они под действием сквозняка шевелились, как живые, затем мыла в этом же рукомойнике руки и только потом приступала к моей голове.

Моя голова не была круглая.

Скорее вытянутая у полюсов, что, безусловно, требовало от Розы Ильиничны особого мастерства и терпения. Электрическая машинка для стрижки в ее руках выписы вала немыслимые траектории вокруг моих ушей, затылка, вгрызалась в завихрения макушки, выщипывала волосы на висках. Откровенно говоря, я был готов разрыдаться, но из последних сил сдерживал себя, чтобы наконец услышать поощрительное: «Терпи, ты же будущий солдат», и я терпел.

Бог терпел и нам велел!

Однако на этом мои мучения не заканчивались. Когда процедура была завершена и Роза Ильинична сбрасывала с меня простыню, орошая паркет только что отстриженными моими волосами, ровно в ту же минуту я начинал чувствовать, как холодная, липкая, колючая масса проваливается за воротник и начинает свое движение по моей спине.

От этого становилось невыносимо тоскливо.

Почему? Да потому, что я был вынужден признаться, в первую очередь себе признаться, в собственной беспомощности, в неспособности что-либо изменить в данном случае. Мне оставалось лишь ждать, пока эта лавина из мельчайших обрезков волос не застынет где-нибудь между лопатками и не похоронит окончательно возможность в ярости почесать эту низину, именуемую по латыни dorsum.

Низина реки Большая Лиахва скрыта туманом, таким, какой он бывает после дождя – клокастый, густой, дышащий испарениями и горечью гниющего от сырости кустарника, что тянется вдоль дороги.

Дорога змеится, изобилует неожиданными поворотами.

Перед глазами проносятся разрушенные дома, заселенные теперь лишь зарослями дикого винограда, ощетинившиеся ржавой арматурой бетонные ограждения, наскоро сооруженные из колотого шифера и мятых дорожных знаков автобусные остановки да слившиеся в бесконечной длины киноленту воображаемые лица тех, кто стоит около этой змеящейся дороги и машет проезжающему автомобилю.