Покоритель орнамента (сборник) - Максим Гуреев

Затем я взводил новый кадр и уже просил Никулиных попозировать мне на фоне моря.

Они, разумеется, с радостью соглашались. Делали невыносимо серьезные лица, тыкали друг в друга пальцами, как бы указывая, где Егор, а где Максим, ставили друг другу рожки.

Открывали свои имена.

Девочка назвала свое имя.

Поликсена. Фатима. Елизавета. Альверина. Мария. Аглая. Лидия. Эсфирь. Виктория. Фамарь. Александра. Иулиания. Татьяна. Изабелла. Анна. Аминат. Анастасия. Серафима. Руфина. Иман. Софья. Юдифь. Нина. Глафира. Вера. Надежда. Любовь.

Вот братья Никулины стоят, обнявшись, у каменного парапета.

Вот они же зашли по пояс в море.

Вот Егор положил на голову водоросли и стал похож на Берендея.

Берендей вымазался в лечебной грязи.

Так как я снимал на черно-белую пленку со светочувствительностью в 64 единицы, то на ярком солнце надо было выставлять выдержку 250, а диафрагму – 8 или даже 11. Именно при таком сочетании показателей получалась наиболее удачная по яркости и контрасту картинка. Впрочем, говоря о фотографировании, никогда нельзя быть до конца уверенным в том, что окончательный результат будет именно таким, какой ты задумал, и что снимок в полной мере будет соответствовать оригиналу. Видимо, в этом и есть загадка фотографического изображения – в его способности жить самостоятельной жизнью, фиксировать некую иную реальность. Чтобы усилить эффект подобной потусторонности, я иногда специально выставлял на камере совершенно несочетаемые показатели диафрагмы и выдержки, специально сматывал пленку назад и экспонировал уже единожды проэкспонированный кадр, тем самым накладывая одно изображение на другое, но при этом не зная, как именно произошло данное наложение.

Так, например, из головы Егора, укутанной мохнатыми, резко пахнущими йодом водорослями, могла появиться выжженная солнцем набережная или земляничное дерево с сидящим в его ветвях Аароном Гелеловичем, а из здоровенных штанов, которые на себе тащил Рамиль, – корабельные мортиры перед входом в краеведческий музей.

С одной стороны, сочетание несочетаемого вызывало удивление, а порой даже и страх, но с другой – разглядывание подобных снимков было занятием необычайно привлекательным, возбуждавшим воображение.

Оно восходило к поиску и обнаружению каким-то непостижимым образом в моей голове тягучего и монотонного звучания, когда мне ничего не оставалось делать, как только широко открывать рот и выпускать это звучание из своей головы, теперь уже более походившей на духовой инструмент.

Орудие.

Аппарат.

Фотографический аппарат, которым я снимал, был подарен моим дедом моему отцу и формально мне не принадлежал. Более того, эту изначальную непринадлежность камеры нашей семье подчеркивала сделанная на ней гравировка, из которой следовало, что фотоаппарат «Киев-4» был вручен за заслуги некоему генерал-лейтенанту Радус-Зеньковичу в 1966 году, то есть в год моего рождения. Скорее всего, дед, увлекавшийся фото– и киноаппаратурой, приобрел его в комиссионном магазине на Новинском бульваре в Москве. Покупка эта была совсем не случайной. В то время киевские фотокамеры считались лучшими, потому как производились на заводе «Арсенал», оборудование которого, принадлежавшее знаменитой немецкой фирме «Цейс», было перевезено в СССР в 45-м году из Германии в качестве репараций.

Стало быть, там, внутри светонепроницаемой коробки, свершалось нечто, имевшее отношение к смещению времени и даже к его остановке.

Как на том снимке, что висел в бывшей даче Гелеловичей, – «только всплеск коричневатого оттенка черной грязи, впрочем, может она быть какой-либо иной на черно-белой выцветшей фотокарточке, только засвеченные квадраты перфорации и смазанный, исцарапанный грейфером обрывок лица с широко открытыми, исполненными нечеловеческого ужаса глазами».

Честно говоря, я недоумевал, ведь тогда, когда носилки с парализованной девочкой стояли в тени абрикосовых деревьев рядом с нашим домом, она закрыла глаза. Стало быть, я не мог видеть ее глаз, но почему же я знаю, какие они были у нее – большие, печальные, доверху наполненные черным, нефтяного отлива квасным суслом, которое продается в продуктовом магазине рядом с трамвайной остановкой?

Нет, я не находил ответа на этот вопрос, как ни старался. Хотя, может быть, во всем были виноваты эти дураки Никулины, которые постоянно орали и мешали мне сосредоточиться, запомнить все мельчайшие подробности моего состояния на тот момент. И даже фотографирование, которое, откровенно говоря, увлекало меня больше как средство, как возможность запечатлевать эти самые подробности, не помогало. Соответственно, я довольно тупо «щелкал» карточку за карточкой и перематывал пленку, изредка посматривая на счетчик кадров.

Всего 36.

После съемок на пляже мы отправились к грязелечебнице.

Здесь всегда прохладно, пахнет водорослями, йодом и накрахмаленными вафельными полотенцами, здесь никого нет, а на носилках, на которых еще несколько часов назад сюда принесли парализованную девочку, сидит медсестра и курит.

Увидев нас, она начинает улыбаться, разводит руками, говорит:

– Все, нет ее, сама ушла! Опоздали!

Опоздание в данном случае следует рассматривать как вариант разочарования и отчаяния, как печальный опыт несовпадения во времени и пространстве.

– А как это произошло? – только и могу я выдавить из себя.

Нет, по-другому:

– Расскажите, пожалуйста, а как это произошло, – наконец проговорил я.

– После окончания процедуры мы, как всегда, вытерли девочку полотенцами, переложили на носилки, вот на эти, – медсестра похлопала ладонью по носилкам, на которых сидела, – и накрыли простыней. Уже хотели было уходить, как вдруг она приподнялась на носилках и громко спросила: «Где он?» Мы, конечно, не поняли, о ком она говорит. «Да тот, который был под абрикосовым деревом!» Так и сказала: «Тот, который был под абрикосовым деревом». После чего она неожиданно села на носилках и указала на окно!

Егор Никулин подошел к окну и заглянул в него, попытался примерить на себя ангельские крылья, выступить этаким хранителем абрикосового или гранатового дерева, под которым притаился добрый фавн.

– Нет, не это окно, другое, – медсестра указала вглубь процедурной, – вон то!

Окно как вариант видоискателя в фотоаппарате, а следовательно, как вариант будущего снимка, хотя, и тут следует повториться, нет никакой уверенности в том, что это будет именно то изображение, которое в данный момент можно разглядеть за белыми, развевающимися на сквозняке шторами.

Например, исцелившаяся девочка на фоне грязелечебницы.

Девочка в тенистой абрикосовой аллее с закрытыми глазами.

Девочка называет свое имя.

Женщины, которые ежедневно носили носилки с парализованной девочкой на процедуры, теперь стоят у входа в гастроном, где они купили бутылку красного вина, чтобы отметить чудо, свидетелями которого они стали.

Медсестра сидит за столом в регистратуре и заполняет медицинскую карту.

Крупно снята надпись – «История болезни».

Братья Никулины и девочка сидят на мраморном, местами обколотом парапете фонтана у нас во дворе.

Братья Никулины учат девочку кататься на велосипеде. Процесс, при котором надо набраться терпения и научиться ждать.

Ожидание также является и неотъемлемой частью фотографического процесса. Например, уже после того как отснята пленка, проходит достаточно много времени до появления самого фотоснимка, ведь речь в данном случае идет о проявке и печати, процессах, устанавливающих свой особый ритм, к которому необходимо привыкнуть, с которым надо смириться, переведя часы на несколько делений назад.

Я залез на кровать и перевел стрелки часов марки «Янтарь» на несколько делений вперед.

На несколько лет вперед.

И это уже спустя годы, когда я буду разбирать старые фотографии, в одной из стопок я обнаружу портрет девочки семи лет. Она будет испуганно смотреть в объектив фотоаппарата, а губы ее при этом будут плотно сжаты.

Впрочем, эта напряженная пауза продлится недолго, потому что, как только я нажму на спуск камеры, во двор вбегут две раскрасневшиеся от вина женщины и девочку куда-то уведут. Все произойдет так быстро, что ни я, ни братья Никулины так и не поймут, а была ли она на самом деле.

Здесь я лукавлю – конечно, она была, потому что сохранилось ее фотографическое изображение.

3.

Из аэропорта «Беслан» до Цхинвала дорога заняла пять часов.

Везти через перевал подрядился неразговорчивый дагестанец по имени Магомет на старой, насквозь пропахшей дешевым куревом и масляным прогаром «Волге».

Почти всю дорогу до Рокского тоннеля в машине звучало радио, но ничего, кроме треска в эфире, каких-то надрывных голосов и невыносимо тягучей, монотонной музыки, я разобрать не мог. Начинала нестерпимо болеть голова. Когда же наконец въехали в тоннель, то все внезапно стихло.