Покоритель орнамента (сборник) - Максим Гуреев

Женщины в рейтузах.

Старики в фуражках.

Дети в резиновых сапогах.

Снова женщины в рейтузах, вытянутых на коленях.

Мужчины в спортивных костюмах.

– Приехали, – Магомет кивнул головой в сторону пролетевшего перед лобовым стеклом «Волги» указателя «Цхинвал».

Цхинвал – это земля грабов, которые во время цветения наполняют улицы терпким запахом хмеля, раскачиваются на ветру, шумят, грозно нависают над одноэтажными постройками, даже заглядывают в открытые окна, барабанят ветвями по жестяным карнизам, и может сложиться впечатление, что идет дождь.

Дождь выбивает на серой цементной пыли замысловатый орнамент, который напоминает заглавные буквицы из средневекового манускрипта.

Например, такие буквицы:

Петр залез верхом на Павла и катается на нем, совершенно уподобившись всаднику.

Борис таскает Глеба за волосы. Глеб плачет. Борис смеется.

Иаков Зеведеев и Иоанн называют себя братьями. «Мы есть братья от отца нашего Зеведея, который починяет сети-мережи», – говорят они.

Флор держит в руках маленькую птицу и гладит ее. Живую.

Лавр держит в руках рыбу.

Ангел-Арх играет на музыкальном инструменте и поет: «Повсюду ходят нечестивые, когда ничтожные из сынов человеческих возвысились».

Видно, что у него закатились глаза.

Голова у меня идет кругом.

К горлу подступает тошнота, в чем, скорее всего, следует винить запах хмеля.

Конечно, никакого дождя и быть не могло, потому что грозовые тучи уже давно ушли за перевал, следовательно, создателями орнамента, скорее всего, являются ползающие в пыли насекомые.

Я иду через городской парк Цхинвала с бетонной чашей высохшего фонтана посредине. Следует заметить, что высох шие фонтаны почему-то преследуют меня.

Эта чаша до краев наполнена колотым кафелем, напоминающим выбитые зубы.

Миную несколько заколоченных домов, в цокольном этаже одного из которых почему-то размещается магазин «Канцелярские товары», сворачиваю в проулок и останавливаюсь рядом с калиткой, сваренной из ребристых металлических листов.

Подношу руку к кнопке звонка, вдавливаю ее в пластмассовый нарост в виде человеческого уха и слышу, как двор тут же оглашает дребезжание электрического зуммера.

В детстве меня будил звонок в дверь, и случалось это довольно часто.

Например, я спал или засыпал, что сейчас уже не столь важно, становясь при этом полностью добычей пронзительных, всверливающихся в голову звуков, будь то удары в стену нашего соседа Рашида Салаховича Рахматуллина, который вел нескончаемый ремонт в своей трехкомнатной квартире, грохот проходящего по окружной дороге товарняка или, наконец, звонок в дверь.

Открытая дверь.

Сон с открытыми глазами вещ, а потому и болезнен, ведь на смену естественной темноте сомкнутых век приходит временное помутнение рассудка, именуемое быстрым движением глаз. Тремором.

Но вот насколько оно временное? И может ли оно – помутнение, оцепенение ли рассудка – вообще быть временным?

Речь в данном случае может идти, стало быть, о лицедействе, о возможности таиться, примерять всевозможные личины, маски, но едва ли при всем старании пациента, даже при его в определенном смысле драматическом таланте, возможно укрыться от проницательного взгляда врача-психиатра!

Серафима Филипповича Молодцова или Федора Арсеньевича Усольцева, того самого, что пользовал в своей клинике в Петровском парке слепнущего художника Врубеля.

Впервые Михаил Александрович оказался тут в 1904 году в тяжелом состоянии, четверым санитарам с трудом удалось справиться с ним, однако после соответствующих процедур он довольно быстро уснул и проспал целых двенадцать часов.

Читаю у Александра Александровича Блока: «Я никогда не встречал Михаила Александровича Врубеля и почти не слыхал рассказов о нем. И жизнь его, и болезнь, и смерть почти закрыты для меня – почти так же закрыты, как и для будущих поколений. Нить жизни Врубеля мы потеряли не тогда, когда он сошел с ума, но гораздо раньше, когда он создавал мечту всей своей жизни – Демона».

Откуда я мог это знать?

Начиная с восьмого класса школы я посещал «клуб юных искусствоведов» при Музее изобразительных искусств имени Пушкина, а посему обладал изрядной информацией о русских и европейских живописцах. Информация о Врубеле была из этого ряда.

Итак, я надавил на кнопку звонка, и двор тут же огласило дребезжание электрического зуммера.

Вот дверь, в которую может позвонить каждый: миротворцы в голубых касках, беженцы из Горийского района, редкие обитатели еврейского квартала, журналисты из Москвы, рабочие-кабардинцы, дервиши, спешившиеся всадники в островерхих войлочных шапках.

Дверь открыла невысокого роста женщина с подвижным улыбчивым лицом.

Сейчас передо мной – близко посаженные живые глаза, впалые, болезненного оттенка щеки, плоский, наполовину скрываемый темными волосами лоб, без особых предисловий переходящий в курпулентный мясистый нос, наконец, хорошие зубы, что выдавала постоянная улыбка-гримаса.

Передо мной!

Впрочем, это лицо вполне подходило под разряд тех лиц, на которых постоянно запечатлевалась улыбка, бывшая более частью общей мимики, нежели следствием постоянного и оттого пугающего желания улыбаться.

Есть такие лица, есть!

Бодрость.

Жизнелюбие.

Витальность.

И тут же:

Лживость.

Отсутствие всяческой сколько-нибудь приемлемой мысли.

Идиотизм.

Нависание лба горным уступом, грозовой тучей ли.

Изготовление разного рода гримас.

Смена масок.

Кривляние.

Лицедейство.

Строю догадки по поводу имени хозяйки дома: Елена. Евгения. Екатерина. Кладония. Клавдия. Ясира. Лидия. Бавкида. Аминат. Белла. Аглая. Ирина. Виктория. Елизавета. Энергия. Фатима. Харитина. Шадия. Поликсена. Альверина. Мария. Эсфирь. Виктория. Фамарь. Александра. Иулиания. Татьяна. Изабелла. Анна. Анастасия. Серафима. Руфина. Иман. Софья. Юдифь. Нина. Глафира. Вера. Надежда. Любовь.

После некоторой, надо заметить, весьма мучительной паузы, когда женские имена следовали друг за другом вовсе и не по алфавиту, но согласно хаотическим траекториям обрывков воспоминаний, снов ли, над входом наконец загорается надпись: «Тетя Лена».

Значит, ее зовут Лена.

Я назвал свое имя.

Произошел обмен именами.

На следующий день, как и обещал, Магомет пошел стричься.

Парикмахерская, расположенная на углу Сталина и Московской, представляла собой деревянную застекленную будку с шиферной крышей. Здесь, в крохотном помещении, было только самое необходимое для работы: зеркало, обитое вытертым дерматином кресло, полка для ножниц и бритв, а также висящая под низким, почти лежащим на голове потолком электрическая лампа без абажура.

Голова Магомета не была круглая. Она имела форму исполосованной рытвинами старой перезрелой тыквы, которую убирают на зиму под кровать, чтобы долгими январскими вечерами отрезать от нее куски и варить из этих кусков кашу на молоке.

Я вижу, как ярко-желтого цвета кашу перемешивают деревянной кичигой, поднимающей со дна закопченного тагана пузыри, которые, выходя на поверхность гудящей от жара болотистой массы, лопаются, формируя неглубокие кратеры в форме потиров для причастия.

Но кашу можно и есть, размазывая ее по дну тарелки, облизываться, давиться кипятком, обжигаться, захлебываться паром.

Тыква лежит под кроватью.

На кровати же, отвернувшись к стене, спит безногий инвалид, а рядом с кроватью стоит его коляска, сооруженная из детского трехколесного велосипеда. Инвалиду снится, что он едет по дороге и солнце играет в спицах колес.

Эти бликующие спицы символизируют святость. При попадании в них гравия они начинают щелкать, как ножницы.

Ножницы щелкают в самой непосредственной близости от ушей, затылка, от височных пазух Магомета, и ему только и остается что зевать, проглатывать ли слюну, чтобы металлический лязг, проникая внутрь головы по евстахиевой трубе, становился более отчетливым.

Парикмахер Павел Ваганович что-то неразборчиво напевает себе под нос, улыбается, а волосы устилают белую простыню, в которую завернут Магомет, застеленный линолеумом пол, подлокотники кресла, покрывают также деревянный, выкрашенный белой краской подоконник.

Я представляю себя стоящим по другую сторону окна, расплющивающим нос и губы по стеклу, отчего оно и запотевает. По крайней мере, я любил так делать в детстве, и когда убирал рот от стекла, то был вынужден наблюдать, как матовое пятно испарений мгновенно исчезает.

Замечая меня, Магомет улыбается, но тут же его рот забивается обрезками волос, он начинает кашлять, дергаться в кресле, и парикмахер совершенно нечаянно режет его, точнее сказать, оставляет бритвой у него на щеке глубокий порез. Стрижку приходится немедленно прекратить, дабы попытаться остановить кровь, Павел Ваганович поливает рану водой из пластиковой бутылки, бинтует изуродованную щеку застиранным вафельным полотенцем, причитает, вероятно, даже и молится, выглядя при этом совершенно испуганным, ведь в его многолетней практике такого никогда не приключалось.