Кристальный грот - Мэри Стюарт

Я прислушался, стараясь определить, не следует ли за мной Кадаль, но его не было слышно. Лишь тогда до меня дошло, что и он, и мальчик должны были подумать, что крик напугал меня и я сбежал домой — как о том и просил Кадаль.

Я пустил Руфу шагом. Она охотно замедлила бег, подняв голову и настороженно прислушиваясь к чему-то впереди. Ее била дрожь, она тоже слышала тот крик. Шагах в трехстах впереди, среди деревьев показалась прогалина, такая светлая, что мне подумалось: вот я и достиг конца леса. Когда мы приблизились к ней, я начал всматриваться, но за прогалиной на фоне неба ничто не двигалось.

Затем я услыхал монотонное пение, оно звучало очень тихо, и мне пришлось напрягать слух, чтобы удостовериться, что это не шум ветра или моря.

Кожу стало покалывать. Теперь я знал, куда направился Белазий и почему так испугался Ульфин. И понимал, почему Белазий сказал: «Не съезжайте с дороги и возвращайтесь до наступления темноты».

Я выпрямился в седле. По коже маленькими волнами заструилось тепло — как гонимая ветром по воде рябь. Я задышал мелко и часто.

На мгновение я подумал, что просто боюсь, но тут же понял — это все еще возбуждение. Я остановил кобылу и, тихо выскользнув из седла, завел ее шага на три в лес, привязал уздечку к ветке и оставил там. Нога болела, когда я опирался ею на землю, но приступы боли казались терпимыми, и скоро я забыл о них, быстро, хотя и прихрамывая, двигаясь туда, откуда доносились звуки пения и где светлела полоска неба.

9

Я не ошибся, предполагая, что до моря недалеко. Лес выходил прямо к берегу, подступая к нему так близко, что увидев среди деревьев гладь воды, я поначалу решил, что это берег большого озера, но тут до меня донесся запах соли и бросились в глаза темневшие на узкой полосе гальки слизистые пятна морских водорослей. Лес кончался как-то сразу, высоким обрывом, где из глины торчали обнаженные корни деревьев — год за годом обгладывали приливы этот глинистый склон.

Узкую полоску берега почти сплошь покрывали камешки, но местами виднелись и полоски бледного песка, а между ними — серовато поблескивавшие ленты сбегавших к морю мелких ручейков.

Залив был очень тих, словно морозы прошедших недель все еще сковывали его льдом, а дальше, где бледной линией в густой тьме виднелся просвет между далекими мысами, белел морской простор.

Направо, к югу, взбегал к гребню холма черный лес, на севере же, где местность была поровнее, возвышались большие деревья. Бухта могла показаться прекрасной — пока не обратишь внимания, насколько она мелка, и взгляд не наткнется на выступившие из воды во время отлива черные силуэты скал и валунов, покрытые блестящими при свете звезд пятнами водорослей.

Посреди залива, в самом его центре, так точно, что поначалу показался мне творением рук человеческих, лежал остров — вернее, островом он был, наверное, во время прилива, а теперь — всего лишь полуостровом, овалом суши, соединенным с берегом неровной каменной дамбой. Уж она-то точно была сделана людьми.

Дамба стремилась к острову, как пуповина, соединяя его с полосой гальки. В ближней ко мне бухточке, образованной дамбой и берегом, тюленями лежало несколько наполовину вытащенных на сушу плетеных рыбацких лодок.

Здесь, у самого берега, по-прежнему был туман, он свисал тут и там среди ветвей развешенными для просушки рыбацкими сетями. Над поверхностью воды он плавал клочьями, медленно рассеиваясь, истаивая и исчезая совсем — чтобы снова сгуститься в другом месте и дымком струиться над водой. На острове, у самого берега, он лежал так плотно, что этот клочок суши, казалось, покоился на облаке; висевшие над ним звезды лили на туман свой сероватый свет, и остров был виден вполне отчетливо.

Он имел форму скорее яйца, чем овала: там, куда выводила дамба, остров сужался, а к противоположному концу расширялся, и именно там выступали из ровной площадки острова правильные очертания холма, напоминавшего формой пчелиный улей. У основания этого бугра шел круг из стоячих камней, прерывавшийся лишь в одном месте, с обращенной ко мне стороны, где широкий проем образовал ворота, от которых отходила окаймленная двумя рядами стоячих камней аллея, некое подобие колоннады, ведущей прямо вниз, к дамбе.

На острове ничто не двигалось, оттуда не доносилось ни звука.

Если бы не смутные очертания вытащенных на берег лодок, я мог бы подумать, что крик тот и пение были просто плодами моего воображения.

Я стоял в лесу, в тени последних его деревьев, обняв левой рукой молоденький ясень и переместив вес на правую ногу; глаза мои так привыкли к лесной тьме, что подсвеченный туманом остров был виден как днем.

У подножия холма, прямо у края центральной аллеи, вдруг вспыхнул факел. Он на мгновение высветил отверстие в нижней части холма и пролил свет на державшего его человека, фигуру в белых одеждах. Лишь тут я понял — то, что принимал я ранее за окутавший берег и таившийся в тени стоячих камней туман, было на самом деле группами неподвижных фигур, также одетых в белое.

Когда факел поднялся ввысь, пение возобновилось; оно звучало едва слышно, с нечетким и каким-то блуждающим ритмом, странно звучавшим для моих ушей. Затем факел и державший его человек медленно сошли вниз, под землю, и я понял, что отверстие в холме вело вниз, а тот человек спускался по лестничному пролету к самому сердцу холма. Прочие столпились за его спиной, группы сходились, сливались у входа в одну, затем исчезали, словно дым, который всасывается в открытую дверцу печи.

Пение продолжалось, но звучало теперь слабо и приглушенно, так едва слышно жужжат зимой пчелы в улье. Мелодию уже было не разобрать, глухим биением по воздуху доносился лишь ритм, пульсирующий звук, который скорее ощущался, чем был слышим, и который мало-помалу становился все напряженнее и быстрее, пока удары его не обрели стремительность и мощь и моя кровь не забилась им в такт…

Вдруг все стихло. Наступила мертвая тишина, но тишина столь напряженная, что мне перехватило от волнения горло. Я вдруг осознал, что вышел из-под деревьев и встал, не таясь, на краю обрыва. Я забыл об ушибах и стоял, широко расставив ноги, опираясь ими твердо и устойчиво, будто тело мое пустило корни и напрягалось теперь в стремлении вытянуть из земли жизненную силу, как дерево вытягивает соки. И подобно побегу дерева, нарастая и прокладывая себе путь, во мне росло и ширилось возбуждение, оно как-то пробивалось из недр острова, вдоль пуповины дамбы, ко мне, пронизывая плоть мою и дух так, что когда донесся наконец крик, казалось, будто вырвался он из моего собственного тела.

На этот раз крик был иным, высоким и пронзительным, он мог означать что угодно — триумф, капитуляцию или боль. Крик смерти, но на этот раз крик не жертвы, а убийцы.

Затем наступило молчание. Ночь была недвижна и тиха. Остров оставался закрытым ульем, в котором по-прежнему находились те, ползающие и гудящие внутри.

Затем жрец — я предположил, что это он, хотя факела на этот раз не было — неожиданно, как призрак, возник в отверстии входа и поднялся по ступеням. За ним последовали другие, двигаясь не так, как движутся люди в процессии, но столь же медленно и величаво, их группы разделялись и вновь соединялись, движение было упорядоченным, как танец, пока вновь они не выстроились в две линии рядом со стоячими камнями.

И снова наступила полная тишина. Потом жрец воздел руки. Будто по этому сигналу, над холмом появился белый, сияющий, как лезвие ножа, край луны.

Жрец крикнул, и этот третий крик, несомненно, был призывом, в котором звучало приветствие и торжество.

Жрец поднял руки высоко над головой, как бы предлагая то, что покоилось на его ладонях.

Толпа подхватила крик, послышалось монотонное пение на два голоса. Потом, когда луна полностью поднялась над холмом, жрец опустил руки и повернулся. То, что раньше он предложил богине, теперь предлагалось ее адептам. Толпа сгрудилась вокруг него.

Я так напряженно всматривался в церемонию на центральной площадке, что совсем упустил из вида берег, а может быть, мне показалось, что это туман, немного поднявшись, покрыл теперь белесыми пятнами саму аллею. Проникая сквозь тьму, мой взор часто не мог отличить белые очертания людей от клочьев тумана, которые сворачивались, блуждали и клубились тут и там белыми грудами.

Наконец я осознал, что происходит на самом деле. Толпа распадалась на группы и люди, по двое или по трое, молча шли по аллее, исчезая и вновь появляясь из непроницаемых теней, которые набросала между стоячими камнями взошедшая луна. Люди направлялись к лодкам.

Не представляю, много ли времени это заняло, но придя в себя, я обнаружил, что продрог до костей, а там, где плащ сбился, туман промочил одежду насквозь. Встряхнувшись по-собачьи, я снова вернулся под защиту деревьев. Возбуждение покинуло меня, как дух, так и тело, теплым потоком рвоты излившись на бедра; я чувствовал себя опустошенным и пристыженным. Я смутно сознавал, что это нечто иное, это не та сила, которую я научился получать и направлять; не было это и ощущением последствий обладания силой. То оставляло меня легким, свободным и проницательным, подобно отточенному лезвию; теперь же я чувствовал себя опустошенным, как вылизанный горшок, все еще липкий и пахнущий тем, что он раньше в себе содержал.