Что я видел. Эссе и памфлеты - Виктор Гюго

Эти размышления, усложненные всей яростью превратностей судьбы, приятны сознанию изгнанника. Они не мешают ему исполнить свой долг. Скорее наоборот. Они его поддерживают. Будь тем более суров сегодня, чем более сочувствующим ты станешь завтра; рази могущественного до тех пор, пока ты не придешь на помощь умоляющему. Позже ты будешь даровать прощение только при одном условии – раскаянии. Сейчас ты имеешь дело с удачным преступлением. Покарай его.

Разверзнуть пропасть для победоносного врага, приготовить убежище врагу побежденному, сражаться с надеждой на то, что сможешь простить, в этом заключаются великие усилия и великие мечты изгнанника. Добавьте к этому преданность мировым страданиям. В том, что он не бесполезен, состоит благородное удовлетворение изгнанника. Сам будучи ранен, истекая кровью, он забывает о себе и, насколько это в его силах, перевязывает раны человечества. Вы думаете, что он предается мечтам; нет, он ищет реальность. Скажем больше, он ее находит. Он бродит по пустыне и мечтает о городах, о шуме, о суете, о невзгодах, обо всем том, что трудится, о мысли, о плуге, об игле, о покрасневших пальцах работницы в темной холодной мансарде, о зле, которое прорастает там, где не сеют добро, о безработице отца, о невежестве ребенка, о том, как произрастают сорняки в остающемся необразованным мозгу, о вечерних улицах, бледных фонарях, о предложениях, которые голод может сделать прохожим, о социальных нуждах, о несчастной девушке, вынужденной стать проституткой по нашей вине, мужчины. Размышления грустные и полезные. Вынашивайте проблему, и решение появится. Он мечтает без устали. Его шаги не теряются на берегу моря. Он примиряется с этой мощью, с этой пучиной. Он устремляет свой взгляд в бесконечность, вслушивается в неведомое. С ним говорит великий мрачный голос. Природа вся целиком предлагает себя этому отшельнику. Суровые аналогии поучают его и дают советы. Он фатален, гоним, задумчив, перед ним лишь грозовые тучи, порывы ветра, орлы; он видит, что судьба его черна, как эти тучи, что его гонители бессильны, как эти порывы, и что его душа свободна, как эти орлы.

Изгнанник доброжелателен. Он любит розы, птичьи гнезда, порхание бабочек. Летом в его душе расцветает упоительная радость бытия; его вера в таинственную и бесконечную доброту несокрушима, будучи наивной до такой степени, что он начинает верить в Бога; он делает из весны свой дом; переплетения очаровательных зеленых ветвей образуют жилище его ума; он живет в апреле, он обитает во флореале; он с глубоким волнением смотрит на сады и луга; он выведывает тайны пучка травы на газоне; он изучает муравьиные и пчелиные республики; он сравнивает разные мелодии, состязающиеся перед незримым Вергилием в георгиках лесов; он часто умиляется до слез, потому что природа столь прекрасна; дикие заросли кустарника привлекают его, и он, растерявшись, медленно выходит из них; вид скал занимает его; сквозь свои мечты он видит, как трехлетние девочки бегут по песчаному берегу и плещут босыми ножками по воде, приподняв обеими руками свои юбочки и обнажая перед безграничным плодородием вселенной свои невинные животики; зимой он крошит на снег хлеб для птиц. Время от времени ему пишут: «Вы знаете, такое-то уголовное наказание отменено; вы знаете, такая-то голова не будет отрублена». И он воздевает руки к небу.

VIII

Правительства оказывают друг другу помощь против этого опасного человека. Они договариваются друг с другом о преследовании изгнанников, интернировании, высылке, иногда об экстрадиции. Об экстрадиции! Да, об экстрадиции. Об этом шла речь на Джерси в 1855 году13. Изгнанники могли видеть, как 18 октября к набережной Сент-Элье пришвартовался корабль императорского военного флота «Ариэль», который пришел за ними; Виктория предоставляла изгнанников Наполеону; один трон оказывает другому подобного рода любезности.

Подарок не получился. Английская роялистская пресса аплодировала; но народ Лондона воспринял это плохо. Он начал проявлять недовольство. Так уж устроен этот народ; быть может, его правительство и пудель, но сам он – бульдог. Бульдог – это лев среди собак; величие в порядочности, это английский народ.

Этот добрый и гордый народ показал зубы; Палмерстон и Бонапарт должны были удовольствоваться высылкой. Изгнанники были не слишком взволнованы. Они получили официальное уведомление, сделанное на ломаном французском, с улыбкой. «Пусть! – сказали изгнанники. – Высилька!» Это произношение их удовлетворило.

В то время, если правительства были заодно с гонителями, то между изгнанниками и народами чувствовалось полное согласие. Это согласие, из которого будет проистекать будущее, проявляло себя во всех формах, и вы найдете тому доказательства на каждой странице этой книги. Оно вдруг проявлялось по отношению к какому-то прохожему, одинокому человеку, путешественнику, встреченному на дороге; вероятно, эти факты незаметны и незначительны, но знаменательны. Вот один из них, который, возможно, стоит того, чтобы о нем вспомнить.

IX

Летом 1867 года Луи Бонапарт достиг предела возможной для преступления славы. Он был на вершине своей горы, поскольку позор заставляет стремиться вверх. Ему ничто более не препятствовало; он был бесчестным и обладал верховной властью; не существует более полной победы, так как, казалось, что он победил саму совесть. Величества и высочества, все было у его ног или в его руках; Виндзор, Кремль, Шенбрунн и Потсдам назначали друг другу встречи в Тюильри; у него было все: г-н Руэр, олицетворял политическую славу, г-н Базен – военную, г-н Низар – литературную14; такие великие люди, как г-да Вьейяр и Мериме, верили в него; Второе декабря длилось для него пятнадцать лет, Тацит сказал бы grande mortalis aevi spatium;[61] Империя с триумфом выставляла себя напоказ. Над Гомером насмехались в театрах15, а над Шекспиром – в академии. Профессора истории утверждали, что Леонид и Вильгельм Телль никогда не существовали; все находилось в гармонии; ничто не фальшивило, и плоскость идей была в согласии с покорностью людей; низость теорий была равна высокомерию личностей; унижение было законом; существовало что-то вроде Англо-Франции, наполовину принадлежащей Виктории, наполовину – Бонапарту, состоящей из свободы по Палмерстону и империи – по Троплону; что-то большее, чем альянс, почти поцелуй. Верховный судья Англии выносил фиктивные постановления; британское правительство объявляло себя слугой императорского правительства и, как мы только что видели, доказывало ему свою зависимость изгнаниями, процессами, угрозами билля об иностранцах16 и мелкими преследованиями на английский манер. Эта Англо-Франция объявляла вне закона Францию и унижала Англию, но она царствовала; Франция была рабой, Англия – служанкой; таковы были обстоятельства. Что касается будущего, оно было скрыто под маской. Но настоящее было позором с открытым лицом и, по всеобщему признанию, это было прекрасно. В Париже блистала и ослепляла Европу Всемирная выставка; там были чудеса; среди прочего, на пьедестале, пушка Круппа, а французский император поздравлял прусского короля17.

Это был великий момент благоденствия.

Никогда еще изгнанники не были на таком плохом счету. В некоторых английских газетах их называли «мятежниками».

Этим самым летом, в один из июльских дней, некий пассажир совершал переезд с Гернси в Саутгемптон. Этот пассажир был одним из тех «мятежников», о которых мы только что говорили. Он был депутатом в 1851 году и был изгнан 2 декабря. Этот пассажир, чье имя бесполезно здесь называть, поскольку здесь он служит не более чем поводом, чтобы рассказать об одном случае, сел этим самым утром в Сен-Пьер-Пор на почтовый пароход «Нормандия». Путь с Гернси в Саутгемптон занимает семь-восемь часов.

Это было время, когда египетский хедив, нанеся визит Наполеону, прибыл приветствовать Викторию, и в этот самый день английская королева устраивала для вице-короля Египта смотр английского флота на Ширнесском рейде, по соседству с Саутгемптоном.

Пассажир, о котором мы только что говорили, был седым молчаливым человеком, внимательно относящимся к морю. Он стоял рядом с рулевым.

«Нормандия» покинула Гернси в десять часов утра; сейчас было около трех часов дня; приближались к Иглам – это скалы, которые отмечают южную оконечность острова Уайт; вдали виднелись это высокое дикое архитектурное сооружение, созданное морем, и эти огромные меловые зубцы, которые выступают из океана подобно колокольням громадного затонувшего собора; судно вот-вот должно было войти в устье реки Саутгемптон; рулевой начал поворачивать влево.

Пассажир смотрел на приближающиеся скалы, когда вдруг он услышал, как его назвали по имени; он оглянулся; перед ним был капитан корабля.

Этот капитан был почти того же возраста, что и он; его звали Харви; он был широкоплечим, с густыми седыми бакенбардами, гордым загорелым лицом и веселым взглядом.