Монастырские утехи - Василе Войкулеску

возьмите под расписку. Сколько вам потребуется?

— Не могу знать,— ответил я смущённо,— я не подсчитывал...

— Это не должно помешать вам уехать как можно скорее. Возьмите в счёт приказа,

который выйдет позже, несколько тысяч лей... Наконец, если не хватит,

телеграфируйте, вышлем еще. На месте будет видно...

   И он обязал начальника канцелярии проводить меня до кассы, чтобы дать мне

«маленький аванс».

   Потом он отпустил меня, крепко пожав мою обмякшую руку.

Директор департамента охоты принял меня холоднее всех.

— Вы слишком легко согласились, и не знаю, как вы справитесь с этой задачей.

— А что было делать?

— Надо было сразу отказаться. Ну где я сейчас найду вам глухарей?

— Как где? — нервно произнес я.— Конечно, в горах!

— Разве вы не знаете, что сейчас конец мая?

— Знаю.

— Так откуда, чёрт подери, я их достану?!

— А разве эти глухари — перелётные? — спросил я наивно.

   Директор изумлённо уставился на меня:

— Вы даже этого не знаете? И беретесь снимать фильм?

— Так как же? — продолжал я, не теряя самообладания.— Улетают они или нет?

— Кто, сударь?

— Ваши глухари. Они, как бекасы, только пролетом или коренные жители?

   Эти вопросы обрушили на мою голову целую лекцию о «самой превосходной и

трудной охоте в Карпатах», как назвал её директор, и о поре любви (у птиц, не у

директора), которая уже прошла, и глухари рассеялись по лесным тайникам.

— Это ничего. Я отправлюсь за ними и их найду,— продолжал я бодриться.— Вы

только объясните мне, где они и кто может помочь найти их...

   Потом я отправился в министерство внутренних дел, где мне не чинили никаких

трудностей, после чего отбыл.

   И вот от начальника к начальнику, от префектуры к субпрефектуре, от примарии к

примарии — из рук в руки, поездом, на телеге, верхом я добрался до гор; моими

проводниками были знаменитые охотники, меня сопровождал помощник и

обслуживали шесть лесников в шляпах, украшенных веточками ели. Вся аппаратура и

тюки с продовольствием, навьюченные на горных лошадок, тряслись сзади. Я вёз с

собой два штатива, кинокамеры и кучу коробок с пленками. Я хотел во что бы то ни

стало быть на высоте возложенного на меня поручения. И мне не было дела, что горцы

дивились — какой скарб я тащу за собой?

   Глядя на бедных животных, которые пыхтели под тяжестью моих жестянок, я

спрашивал себя, что со всем этим буду делать... Но «на месте будет видно», тут же

подумал я, повторяя формулу его превосходительства.

   Мы поднимались по долине, плотно укутанной войлоком тумана. В Бухаресте было

почти лето. Здесь же мы застали конец упрямой зимы, с трудом отступавшей к

вершинам. Очевидно, я в слишком сильных выражениях обнаружил неудовольствие

тем, как враждебно меня принимают горы, потому что один из местных жителей

немедля поставил меня на место.

— Так ведь и у нас ещё недавно было солнце и хорошая погода,— сказал он и

поглядел на меня подозрительно, словно бы я привёз им всю эту мерзость.

   Я проглотил это и с тех пор поднимался молча, покорно следуя за группой проворных

горцев. На середине дороги мы погрузились в непроглядную тьму, глухой мрак,

плотный и удушливый, преградил нам путь. Мы принуждены были остановиться.

— Это зовется у нас мга,— пояснил с какой-то хозяйской гордостью один из

проводников.— Что поделаешь, у гор тоже свои привычки,— пытался он меня

утешить.— Но ничего, это пройдет!..

   Я впервые услышал про мгу — и всё это было совсем неутешительно; меня тревожило

не столько опоздание, сколько жестокий холод и гнусная сырость, проникавшая,

казалось, даже под кожу. Слепой туман вперемежку с клоками белого пара и

моросящим дождем, вдруг сменяющийся мелким градом, обступили нас со всех сторон

непроницаемой стеной. Невозможно было сделать и шагу, ни вперёд, ни назад, ни в

стороны — везде вас подстерегали пропасти. Мы были пленены более чем на два часа,

пока туман не поднялся ещё выше. Когда всё уже можно было разглядеть как сквозь

сито, мы двинулись в путь. Но тут потеряли дорогу и заплутались...

Мы уткнулись носом во что-то вроде стеклянных стен, высоких, до самого неба, глядя

на которые у нас кружилась голова. Счастье еще, что откуда-то взялся местный житель

и вывел нас по одному на свист, точно овец. Сквозь цепенящий туман человек маячил

перед нами гигантским призраком, и мы с трудом его угадывали.

   Его голос вёл нас, как колокольчики стада, пока мы не добрались до хорошей дороги;

тут он исчез.

   После долгих плутаний — я то скользил и падал, то меня вели под мышки, а иногда

тащили почти на закорках (верхом я ехать боялся), ночью мы добрались до

охотничьего домика на горе, славящейся своими глухарями, и я упал без сил.

   Здесь ужасная погода долго не унималась — вьюги, снег с ветром, задувавшим с сотни

сторон одновременно. Барометр неуклонно стоял на буре. После нескольких

потерянных дней охотники, поглядев на взъерошенные вершины, поспешили покинуть

меня. Без сомнения, я приносил несчастье! Со мною остались только лесники, с

которыми мне удалось объясниться. Они поняли, что я любой ценой должен

запечатлеть глухарей, а главное — снять их знаменитые свадебные игры. Но и они,

степенно улыбаясь из-под усов и указывая на мои аппараты, спрашивали:

— Вы что же это, барин, хотите с этими зверями подойти к глухарям?

   И объясняли мне, какие трудности испытывает даже закалённый охотник, столь же

ловкий и гибкий, как рысь или лисица, прежде чем подкрасться к этой самой чуткой и

подозрительной птице.

   Едва лишь тучи рассеялись и можно было двигаться, как я назначил операцию.

   И вот ни свет ни заря я ощупью плутаю по лесу, и ботинки мои чавкают от воды, а

брюки мокры по самые колени; передо мной между деревьями крадутся лесники,

прислушиваясь, не раздаётся ли знаменитое токование.

   Так несколько дней подряд мы, сонные и дрожащие, безрезультатно колесили по всей

округе вплоть до верхних лиственниц, что у полян, где мы установили незаряженные,

похожие на пушки аппараты. Кто-то один оставался держать бедных лошадей, чтобы те

не вздумали тронуть с места или заржать — надо было хватать их за морды и чуть не

душить. Постепенно лиловый свет заскользил сквозь плети елей, и блёклая заря

обиженно глянула на нас. День вставал сумрачный, сморщившись от холода, и нам

следовало возвращаться... Час глухариного тока снова миновал, и мы с жалостью

поглядели друг на друга — на мокрые носы и глаза, красные от бессонницы. Да что там

говорить! То ли из-за хмурой погоды, то ли срок свадьбы прошел, только глухарей

никакими силами не удавалось обнаружить.

   В конце концов мои сопровождающие — многие из них были взяты по принуждению,

— измученные и голодные, попросились домой: кто на службу, кто к своим

хозяйствам...

   Я отблагодарил их деньгами и отпустил с миром, как и своего помощника, тщедушного

юношу, которого разобрал такой насморк, что он ни на минуту не переставал чихать и

тем самым огорчал меня, поскольку мог спугнуть глухарей.

  Сам я упрямо решил остаться. Невозможно было обмануть доверие премьера.

   Добросердечные лесники отдали мне лошадь и покинули на другой стороне горы на

попечение пастухов, расположившихся здесь со стадом на летнем пастбище. И на

пороге утра, грязного, как щелочной раствор, я оказался один и провожал долгим

взглядом счастливцев, которые поспешно спускались к теплу, еде и отдыху.

   Стадо, державшееся у старой седловины, состояло более чем из ста коров и быков-

производителей. Днем оно бродило по горам в поисках пищи под присмотром

пастухов. Вечером же собиралось в поместительном загоне, огороженном березовыми

горбылями, которые сцепляли крепкие петли. Пастухи отдыхали в отсеке из плохо

пригнанных бревен; туда задувал ветер и ел глаза смолистый дым от очагов без труб,

на которых варилась в чугунных котелках мамалыга. Было среди них и несколько

женщин — одни помогали пастухам, другие пришли снизу со своими коровами.

   Люди приняли меня с недоумением, но благожелательно. Долго дивились на моё

«оружие», считая, что аппараты — нечто вроде пулеметов для охоты. А потом

изумились ещё более, когда узнали, на что они мне, в особенности когда услышали о

приказе начальства, приведшем меня в горы... Поскольку охота не была их профессией,

они долго советовались, что со мною делать. Глухарей там решительно не было. Один