Абраша - Александр Яблонский

Анна вышла быстро, шурша атласным своим платьем – с завтрака так и не переоделась, а за ней, как горох из лукошка, посыпались шуты её постоянные: князь волынский, граф Апраксин, князь Голицын, Адамка педрилло, Ян д’акоста, впереди же ванька Балакирев – постарел, грузный стал – выпить потому что любит, сволочь этакая; за шутами повалили Дарья Долгая, Баба-Катерина, любезнейшая Авдотья Ивановна Буженинова – эта завсегда тут как тут, – и Анна Федоровна Юшкова – статс-дама, фаворитка Анны – босая, по обыкновению, и судомойка Маргарита Федоровна Монахина, а с ними карлики и карлицы, горбуны и калеки, калмыки и черемисы, дураки и эфиопы черные – все радостно кудахтали, задами вертели, непотребными звуками радовали Императрицу – засиделись, заждались свою радетельницу, свою Матушку-Государыню.

Хоть и попортил ей кровь Ушаков, но, всё едино, хороший день выдался, радостный, светлый – солнце уж к зениту подобралось, заиграло в зеркалах, забралось в потаенные уголки золоченых рам, разлилось по паркету, рассыпалось в драгоценных украшениях дам, блестящих пуговицах кавалеров, игрушечных сабельках детей. Сейчас она отобедает со своей семьей, а семья её – это Бенигна, Эрнст Иоганнн, дети их славные – её дети – Петр, Гедвига Елисавета, Карл Эрнст, ненаглядный, – Анна не имела своего стола, а посему, как обычно, направлялась в апартаменты друга своего сердешного. После трапезы Бенигна с детьми тихо удалятся в свои покои, Анна же с Эрнстом Иоганном лягут почивать часа на два, не более, по пробуждению фрейлины ея величества, рукоделием занятые в соседних палатях, затянут песни одна за другой, одна за другой, покуда не притомятся до беспамятства – Анна любила эти песни слушать без конца, ну, а затем очередь болтуш – сказы сказывать, болтовней своей беспрерывной услаждать слух Матушки-Государыни, все новости, все сплетни излагать: кто что сказал, кто что учудил по пьяному делу – вот беда, пьют ещё в России, хотя и не любила этого безобразия Анна, – кого за отрочицу Катьку из дома Демидоваых сватают – не продешевили бы, кто сдуру в отхожую яму провалился; Юшкова, небось, опять препохабную историю приготовила, интересно знать, про што сказывать будет нынче… Завтра же поутру надо охоту из ягт-вагена учредить, давно не баловала себя Императрица сей забавой любимой.

За окном, подымая столбы пыли до крыши дворца, оттачивал шаг гренадерский полк, капрал хрипло кричал что-то непотребное – капралу можно, он для дела старание выказывает, а не просто языком мелет, – где-то не ко времени торопливой скороговоркой причитал умалишенный петух, собаки неохотно беззлобно перебрехивались – от нечего делать, должно быть, – мерцающие тучки жирных мух, назойливо жужжа, кружились над свальными кучами, обочь от левого крыла дворца, что пристроен был на месте бывших домов Апраксина, Рагузинского и Чернышева, кричали дети, играя в стукалку аль в лапту, повизгивая, скрипели разноголосые колодезные журавли и непрерывный колокольный звон покрывал своей замысловатой вязью говор великой столицы.

2.

До сих пор не мог Абраша понять, с чего он так озверел, махалово дурацкое устроил. Стыдно было вспоминать. Причем уже не в первóй, и каждый раз давал он себе слово держать себя в руках, и держал… пока моча в голову не ударяла. Ужас какой-то.

Он отчетливо помнил свой первый срыв. Было это в другой жизни – во втором или в третьем классе. Делали облом Файнбергу – «Зюзе». Файнберг этот был действительно неприятным парнем: гоношистым и подлизой – всё руку свою тянул, всё к доске рвался, всё знания свои показать хотел. Пацаны думали, что он сексотничает, но никто за руку не ловил. Но главное, ни с кем не знался, всё на первую парту норовил сесть, не курил в подвале с пацанами и занимался музыкой. Было в нем какое-то пренебрежение к другим, какое-то высокомерие (это слово Абраша – в другой жизни – слышал от родителей, и оно ему очень понравилось – высоко, значит, себя мерил, выше других). Короче, когда Гуляев – «Гуля» – подошел к нему на перемене и сказал: «Слышь, сегодня вечером Зюзе облом будем делать», он не удивился – облом так облом, не в первый раз. Ему самому еще облома не делали, но, если сделают, то по справедливости – пацаны зазря не бьют. Вечером Файнберга вызвали из его коммуналки. Титов – «Хмырь» – сбегал, сказал: «Зюзь, выдь на минутку». Файнберг не удивился, тут же вышел, в чем был – в домашних тапочках – эти тапочки Абраша помнил по сей день: подошва на одном оторвалась, цеплялась за асфальт, и был виден большой палец серого цвета, – в тельняшке – отец Файнберга служил морским врачом где-то на Севере, – в шароварах с пузырями на коленях и без очков – понимал, значит, зачем вызвали. Стояли молча долго, переминаясь с ноги на ногу, кто-то дул в ладони, кто-то длинно сплевывал, кто-то ковырял носком ботинка грязь на асфальте, кто-то бил себя по бокам, чтобы согреть – была середина октября – не знали, как начать, – каждый раз одно и то же – пока Зюзя не сказал: «Ну, когда бить будете, холодно…». Тогда Крученых – здоровый второгодник, говорили, что его старший брат сидит за мокруху – подошел и сказал: «Ну что, жид пархатый». Это было не по закону: надо было сказать конкретно: «что – насексотил?», или: «это тебе за повидлу», или: «будешь крысятничать?», или другую причину предъявить. Абраша тогда, что такое «жид», не знал. Дома у него такого слова не говорили. «Сука марамойская», – повторил Крученя, но тут выскочил Витька Асин – «Асина» – отличник и тихоня, про которого училка говорила, что его первого в пионеры обязательно примут – выскочил и крикнул: «Бей его, жидяру». «Сталина убить хотели, бляди еврейские», – пробормотал Крученя и ударил, без размаха, ловко и сильно, прямо в нос – такого тоже никогда не было: били – несильно – по телу, скорее для приличия, выполняя ритуал; да и в драках один на один стыкались лишь до первой кровянки, а тут сразу, без предъявы. Всего за то, что он жид – что это такое? – и при чем здесь Сталин. «Так Сталин уже помер давно», – вякнул Гуля, но его не слушали. Ринулись… Зюзя даже не закрылся, стоял молча, а кровь густо по тельняшке растекалась, родня синие и белые полосы в один багровый цвет. Крученя опять кратко и сильно ударил по лицу, Зюзя зашатался и присел, уцепившись, чтобы не упасть, правой рукой за поленницу. Вот тут и ударила моча в голову: Абраша не помнил, но позже пацаны говорили, что прыгнул он на Крученю и стал бить по лицу наотмашь, ногами пытался по яйцам попасть, кусаясь и царапаясь… еле оттащили. Про Зюзю забыли, он с трудом поднялся и пошел домой, одной рукой зажимая нос, другой – поддерживая отцовские шаровары. «Асина» тихонько отвалил в сторону еще в самом начале облома, будто его здесь и не было, Золотарев – «Шмель» – вообще зачем-то заплакал… С той поры Абрашу зауважали, Крученя к нему близко не подходил, – весной его опять оставили на второй год, а потом он загремел в колонию за ограбление газетного ларька. Зюзю перевели в другую школу.

Два других раза Абраша толком не помнил – один раз на юге случилось сорваться, а другой… Давно это было. Предпоследний раз начудил, когда завезли в поселок полукопченую колбасу, но это – к счастью: тогда он с Аленой познакомился, хотя, конечно, можно было бы познакомиться поэлегантнее. Ну а в последний раз совсем глупо получилось. Вспоминая, Абраша краснел.

Мама, приходившая к нему во сне, грустно спрашивала его: «почему ты не можешь пройти мимо», и он отвечал, что «моча в голову», и это было действительно, сильнее его, не мог он себя контролировать…

История получилась дурацкая. Жила Настя, жила, никого не волновала. Всю жизнь с Аленой. Сначала воспитывала ее, ухаживала, а потом просто жила ее жизнью. Пару лет назад у нее стало что-то получаться с одним парнем. Хороший парень. Но – афганец. Она в него влюбилась, и он – в нее. Но что-то у них не получалось. – Абраша знал, что , и мама знала, но не от Абраши… В остальном, всё у них было хорошо. То он к ней приедет, поживет, то она к нему в город. Настя счастливая такая стала. Помолодела. Поселковые дети раньше звали ее «бабкой Настей». А теперь – «тетя Настя» – понизили в звании. И потихоньку она этого несчастного стала выхаживать. Стал оживать он. Настя как-то по секрету Алене сказала, а Алена Абраше, что, может, они и поженятся. Так вот, Николай – тот, который их и познакомил, который этого Олежку к Алене на день рождения привел, так он – запойный. Ничего мужик, но как уйдет в штопор, ничего не соображает. К тому же и он за компанию на Настю глаз положил. Пока она была одна-одинешенька, никто внимания не обращал. А как появился у нее кавалер, так на тебе – и Николай туда же. Короче говоря, что там поначалу случилось, Абраша не знал. Рассказывали, что Николай стал к ней у лавки приставать – пьяный был, и кричать, мол, что он – парень хоть куда, что она, дура, с импотентом связалась, что пожалеет, такого мужика, как Николай, упустила… Абраша этого не слышал. Он подошел, когда Настя, как дикая кошка, в этого Николая вцепилась, повисла на нем, ногами пыталась в живот ударить, волосы рвала. Николай поначалу вяло так отбивался, а потом тоже озверел, наотмашь стал бить, пытаясь по лицу попасть. Ну, Абраша и стал их разнимать. Тут Николай на него всерьез попер, глаза безумные, орет: «урою, сука, всех вас, блядь, урою». Дальше Абраша не помнил. Говорили, еле его от Николая оттащили – как тогда, в 55-м, в школе, когда толстяк Стопник – «Рыбамясокомбинатленсосискилимонад» – впервые с восхищением определил: «ну, а тебя моча в голову классно бьет, застрелись!».