Абраша - Александр Яблонский

Но не только эти незыблемые законы иудейства были сокрушены. « Первосвященники же и синедрион в полном составе искали лжесвидетельства против Иисуса, чтобы предать его смерти. И не нашли, хотя и много явилось лжесвидетелей(…) Они же ответили: повинен смерти. Тогда плюнули ему в лицо и заушили Его; другие же били Его» (Мф. 26, 59–60, 66–67). « Когда же Он сказал это, один из служителей, стоявших поблизости, ударил Иисуса в лицо и сказал: так-то отвечаешь Ты первосвященнику » (Ин. 18, 22). Это дело немыслимое: чтобы судья (или судьи) плевали в подсудимого или заушили, то есть били его наотмашь рукой по лицу (Мк.), или позволяли это делать служителю (скорее всего, рабу) – прямо во время суда (Ин.) – немыслимое это дело. Всякое бывало в мировой, равно как иудейской истории, но такого никогда не случалось, не могло случиться!

Далее, как произошло, что Иисус фактически был осужден на основе самопризнания, которое могло оказаться самооговором, что категорически воспрещалось древнеиудейской судебной практикой: никто не мог сам признать себя преступником, ибо пристрастен был к самому себе. Юридическую силу имели только свидетельские показания, данных под присягой , и их должно было не менее двух – идентичных. Но – « свидетельства эти не совпадали » (Мк. 14, 56). Воспрещалось посылать на смерть по показаниям одного свидетеля, о чем напоминал судьям и Христос (Ин. 8, 11). В случае с Иисусом именно это и произошло. «Ближнего своего» обрекли на смерть по показанию одного свидетеля, ночью (то есть «при помутнении ночного разума» и при «ослаблении возможностей обвиняемого для защиты»), не имея на то права, нарушив незыблемые законы иудаизма.

« Искали лжесвидетельства (…) И не нашли, хотя и много явилось лжесвидетелей». – Но сказано: «Не произноси ложного свидетельства на ближнего твоего » – 9-я заповедь Десятисловия (Исх. 20,16). Древнейшая иудейская традиция предписывала лжесвидетелю наказание, равнозначное предполагаемому наказанию обвиняемому. Были распяты или обезглавлены лжесвидетели против Иисуса?..

Где свидетели защиты, обязательные для древнееврейского судебного процесса, где данное обвиняемому время, необходимое для подготовки его к защите, где глашатаи, которые по требованию Талмуда должны были шествовать к месту казни перед осужденным и восклицать: «Сей человек, сын такого человека подлежит казни за такое преступление, всякий, кто может сказать в его защиту, да скажет!» (Санхедрин 6:2)???

…Да, случай был особый. Тот, когда, согласно Мишне, Синедрион из законодательного органа превращался в суд. Это могло быть только, когда разбирались дела первосвященников или лжепророков. Иисус, по мнению иудаизма, – лжепророк. С другой стороны, скольких лжепророков знала земля Иудеи и Израиля! И никогда, никогда ни одно установление, ни одно правило не нарушалось.

Здесь была особая причина. И проясняется – какая!

…Эники, беники, си колеса, эники, беники, ба… Эники, беники, си колеса, эники, беники, ба… Эники, беники, си колеса, эники, беники, ба… На золотом крыльце сидели… Он приедет к ночи, к ночи… Почему к ночи? Может, приедет, а может, не приедет. Эники, беники, си колеса… Почему так воняет мочой и блевотиной? И чем-то еще – кислым и страшным. Тата – Тата – Татата – мы везем с собой кота… Зачем приваживал? Я же говорила… О, чика – чика, о, чика – чика, о, чика – чика, о, хурасон… Конечно, Лорка – трагическая фигура, но дутая, дутая, дутая… И ему было больно. Когда насилуют, всегда больно. Откуда я знаю? Меня не насиловали, меня никто не знает, я сама по себе, сама по себе, что-то хрустнуло… Эники, беники, си…

– Какая сучка, а!

– Представляешь, что с ней будут делать!

– Какое вымя. Смотри, какое классное вымя.

…Почему не купила вчера хлеба на два дня? Всё купила, а про хлеб забыла. «Смерть, постигшая его посреди смелого неравного боя, не имела для Грибоедова ничего ужасного, ничего томительного. Она была мгновенна и прекрасна». Почему Грибоедов? – Его предки любили есть грибы? Или собирать их? Да, гибель Грибоедова вызывала зависть у Пушкина. Он завидовал и смерти в неравном, но смелом, открытом бою, и – это главное – «женился на той, которую любил». И Пушкин любил, но Нина – не Наталья. На семнадцатом году жизни надела черное платье, и оно приросло к ней – не снимала до смерти, а смерть пришла к ней в 28 лет. А мне уже… сколько мне лет? – Не помню. Может все сто? А она – в 28… Грузинка! Настоящая грузинка из славного рода, из Кахетии. В Цинандали, кажется, было имение ее отца – генерал-майора князя Александра Чавчавадзе. А мне не нравилось цинандали, слишком кислое вино. А что мне нравилось? – Играть в прятки. Я – кукарача, я – кукарача! Кто не спрятался, я не виноват… Эники, беники…

– Потом ее нам отдадут?

– Если выживет. Представляешь, как ее будут драть. Там же звери.

– А сейчас сидит, гордая такая, блядь, гордая.

– И не говори. Посмотрим, как она будет выть – голая на столе и спермой захлебываться.

– У, сучка белокожая.

– Из интеллигентов.

– Во все дыры…

…Сколько же надо съесть чеснока, чтобы так воняло. И почему от них разит мочой. И перегаром. Разве во сне можно различать запахи? Кто только ею не был увлечен – и Сергей Ермолов, сын, кажется, генерал-губернатора, хотя, тогда его уже отставили, или нет, не отставили? И уже не молодой тогда генерал-лейтенант Иловайский, и Николай Синявин, каким-то боком, довольно сомнительно, правда, принадлежавший к декабристам. Или к «Союзу Благоденствия»? – через Глинку, кажется. Это важно вспомнить. Прямо сейчас – через Глинку или Перетца? Господи, как тошнит. Лишь бы не вырвало здесь. Когда же меня вызовут? Или – не вызовут, а поведут? Кажется, Каразин вспоминал слова Синявина: «Я желаю конституции, но без насильственных действий, революции приносят одни бедствия». Хорошо сказал. А было ей всего неполных шестнадцать. Девочка еще. Эники, беники, си колеса, ба! Какие рожи – тупая гнусь. Пушкин, девочка, всю жизнь хранила верность, умерла, отказавшись уезжать из Тифлиса во время холеры, за родными ухаживала. Я не умру, я долго буду жить. В дерьме, в дерьме. Сейчас бы выпить стакан водки, полный стакан водки. Полный…

– Эй, ты, вставай, двигайся.

– Еле идет, сука.

– Разрешите, товарищ полковник?

…Полковник, сапожник, портной, кто ты такой… «Как это всё случилось» – это Нина через его плечо случайно прочитала. «Будем жить век, не умрем никогда». Письмо он, кажется, не закончил и не отослал. Она же запомнила. Через месяц его растерзали. А может, не через месяц. Может – раньше или позже? Ничего не помню. Какие рожи, Господи, какие рожи! В честном, смелом бою – это, право, хорошо… Полковник, сапожник, портной, кто ты такой… «Пиши мне чаще, мой ангел Ниноби».

Не сразу, со временем Сергачев стал замечать, что полковник выделяет его из всех сослуживцев отдела и, как говорили в старину, привечает его, благоволит к нему. Работая со своим контингентом, Николай постепенно проникался лексикой и самих подопечных, и той эпохи, которой они, как правило, занимались. Сослуживцы посмеивались над его архаизмами, но они ему всё больше и больше нравились, он сживался с этим языком, с этим ушедшим, манящим, враждебным, по определению, но прекрасным миром, со всеми его приметами и деталями. Видимо, это – и это тоже – привлекало к нему Кострюшкина. Во всяком случае, доброжелательное внимание своего старшего и многоопытнейшего сослуживца он ощущал постоянно. Славившийся своим немногословием, Владимир Сократович только с ним был непривычно говорлив и откровенен. Николай, несмотря на свою молодость и кажущуюся неопытность, понимал, что эта открытость, это многословие имеют свои границы и подчиняются они определенным целям, ему – Сергачеву – неведомым; все самые искренние излияния на его службе согласовываются с вышестоящим начальством, с писаными и, особенно, неписаными законами и традициями, полковник же, как никто иной, их не нарушал и не мог нарушить, но, всё равно, то непривычное тепло, то доверительное внимание, которые были редкостью и анахронизмом в их «конторе», грело самолюбие Николая, наполняло его общения с вышестоящим начальником хотя бы видимостью нормальных человеческих отношений.

Постепенно Сергачев стал проникаться мыслью, что они с полковником в чем-то родственные души, кои незаметно, но ощутимо отличаются от душ, если таковые имеются, подавляющего числа их коллег. Эта близость проявлялась в искренней фанатичности служения их Делу, фанатичности, давно уже утраченной, девальвированной и заорганизованной, в неформальных методах работы с подопечными, в творческом отношении к изучаемым проблемам. Как и полковник, Сергачев мог засиживаться в опустевшем здании на Литейном до поздней ночи, как и Сократыч, увлекался проблемами своих «кроликов», примеряя эти проблемы на себя, делая их своими собственными, сживаясь с ними, как и его покровитель, непроизвольно, безо всяких усилий – интуитивно проникался к «разрабатываемым» чувствами, схожими с родственными, сопереживая им, ощущая себя, если не отцом, то, во всяком случае, старшим братом по отношению к заблудшим малышам, которые нуждались в его помощи, его наставлениях и его наказаниях – для их же блага.