Августовские пушки - Барбара Такман

Неизвестно, благодаря чему, инстинкту или интеллекту, но три больших ума, причем все — военные, предвидели, что черная тень ляжет не на месяцы, а на годы. Один из них, Мольтке, предсказывал «длительную, изнуряющую борьбу». Другим был Жоффр. Отвечая в 1912 году на вопросы министров, он заявил, что если Франция выиграет первую битву, борьба Германии примет национальный характер, и наоборот. В любом случае в войну будут втянуты другие страны, и в результате война станет «бесконечной». И все же ни он, ни Мольтке, возглавляя генеральные штабы своих стран — с 1911 и 1906 года соответственно, предвидя войну, не учли в разрабатываемых планах своих предсказаний о том, что она будет войной на истощение.

Третьим — и единственным, кто действовал на основе своих предвидений, — был лорд Китченер, хотя он и не принимал участия в подготовке первоначальных планов. 4 августа его поспешно назначили военным министром, когда он уже собрался сесть на пароход и отплыть в Египет. Китченер, словно бы обратясь к бездонным глубинам неведомого оракула, предсказал, что война продлится три года. Своему недоверчивому коллеге он сказал: «Да, три года, для начала. Такая нация, как Германия, взявшись за это дело, бросит его лишь тогда, когда будет разбита наголову. А это потребует очень много времени. И ни одна живая душа не скажет, сколько именно».

Кроме Китченера, с первых дней пребывания на посту военного министра настаивавшего на подготовке многомиллионной армии для войны, которая будет длиться годами, никто не составлял планов, рассчитанных более чем на три-четыре месяца. В Германии идея молниеносной войны вызывала уверенность в том, что благодаря быстроте кампании военное вмешательство Англии не будет иметь значения.

«Если бы кто-нибудь сказал мне заранее, что Англия поднимет оружие против нас!» — стенал кайзер однажды за обедом в ставке, когда война уже разгорелась. Прозвучал чей-то несмелый голос: «Меттерних», имея в виду германского посла в Лондоне, который в 1912 году был уволен со своего поста за надоедливую привычку твердить о том, что усиление германского флота приведет к столкновению с Англией не позднее 1915 года. Холдейн заявил кайзеру в 1912 году, что Англия никогда не согласится с тем, что французские порты на побережье пролива Ла-Манш могут оказаться в руках Германии, и напомнил ему также о договорных обязательствах в отношении Бельгии. В 1912 году принц Генрих Прусский в упор спросил своего двоюродного брата короля Георга: «В случае войны между Германией и Австрией, с одной стороны, и Францией и Россией — с другой, выступит ли Англия в поддержку двух последних упомянутых держав?» Король Георг ответил: «Без сомнения да, но при определенных обстоятельствах».

Несмотря на все предупреждения, кайзер отказывался верить этим сведениям, хотя, как он знал, они были достоверными. По свидетельству одного из его приближенных, предоставив Австрии свободу действий 5 июля, он вернулся на яхту, «убежденный» в нейтралитете Англии. Его два приятеля со студенческих дней в Бонне — Бетман и Ягов, которых на государственные посты кайзер назначил лишь в силу своей сентиментальной слабости к собратьям по студенческой корпорации, носившим черно-белые ленты и обращавшимся друг к другу на «ты», — периодически утешали себя взаимными заверениями в нейтралитете Англии, уподобляясь перебирающим четки набожным католикам.

Мольтке и его генеральный штаб не нуждались ни в Грее, ни в ком-нибудь еще, кто продиктовал бы им по слогам, какие действия предпримет Англия, поскольку считали вопрос о вмешательстве Англии решенным и не вызывающим сомнений. «Чем больше англичан, тем лучше», — сказал Мольтке адмиралу Тирпицу, имея в виду, что чем больше английских солдат высадится на континенте, тем больше их будет уничтожено в решающей битве. Естественный пессимизм Мольтке лишил его иллюзий, рожденных стремлением выдавать желаемое за действительное. В меморандуме, составленном в 1913 году, он изложил обстановку так, как ее не смогли описать сами англичане. Мольтке утверждал: если Германия вступит на территорию Бельгии без ее согласия, «тогда Англия выступит, и притом обязательно, на стороне наших врагов», как она и объявила еще в 1870 году. По мнению Мольтке, в Англии никто не поверит обещаниям Германии освободить бельгийскую территорию после разгрома Франции. Мольтке полагал, что в случае войны между Германией и Францией Англия вмешается независимо от того, нарушит или нет германская армия нейтралитет Бельгии, «так как англичане боятся гегемонии Германии и, придерживаясь принципов поддержания равновесия сил, сделают все, чтобы не допустить усиления Германии как державы».

«В годы, непосредственно предшествовавшие войне, у нас не было никаких сомнений в отношении незамедлительной высадки на побережье Франции британского экспедиционного корпуса», — свидетельствовал генерал фон Кюль, представитель высших кругов германского генерального штаба. По мысли германских генералов, английский экспедиционный корпус будет отмобилизован на 11-й день войны, направлен в порты погрузки на 12-й и полностью переброшен во Францию на 14-й. Эти расчеты оказались практически точными.

Штаб германских военно-морских сил также не испытывал никаких иллюзий. «В случае войны Англия займет враждебную позицию», — гласила телеграмма из морского министерства, переданная 11 июля адмиралу фон Шпее, находившемуся на борту «Шарнхорста» в Тихом океане.

Через два часа после окончания речи Грея в палате общин произошло самое значительное с 1870 года событие, надолго запечатлевшееся в памяти каждого человека по обеим сторонам Рейна: Германия объявила войну Франции. Для немцев, по словам кронпринца, она означала «военное решение» напряженной ситуации, конец кошмара изоляции. «Радостно вновь сознавать себя живыми», — с восторгом писала одна немецкая газета в специальном выпуске, озаглавленном «Благословление оружия». Немцы, утверждала она, «упиваются счастьем… Мы так долго ждали этого часа… Меч, который заставили нас взять в руки, не будет вложен в ножны, пока мы не добьемся своих целей и не расширим территорию, как этого требует необходимость». Но не все переживали состояние экстаза. Депутаты левого крыла, вызванные в рейхстаг, замечали друг в друге «депрессию» и «нервозность». Один из них, признавая готовность проголосовать за все военные кредиты, пробормотал: «Мы не можем позволить им уничтожить рейх». Другой все время ворчал: «Эта некомпетентная дипломатия, эта некомпетентная дипломатия».

Во Францию первый сигнал поступил в 6:15, когда в кабинете Вивиани зазвонил телефон и в трубке раздался голос американского посла Майрона Геррика. Задыхаясь от слез, он сообщил, что к нему только что обратились с просьбой взять под свое покровительство германское посольство и поднять на его флагштоке американский флаг. Как заявил Геррик, он согласился, правда, отказавшись вывесить флаг.

Сразу же поняв, что означает эта просьба, Вивиани приготовился к неизбежному визиту германского посла. О его прибытии было доложено буквально через несколько минут. Фон Шён, женатый на бельгийке, вошел с мрачным видом. Он начал с жалобы — по дороге сюда одна дама просунула голову в окно экипажа и «оскорбила меня и моего императора». Вивиани, чьи нервы были напряжены до предела мучительными событиями последних дней, поинтересовался, не эта ли жалоба является причиной визита германского посла. Шён признал, что у него есть и другие поручения и, развернув привезенный с собой документ, огласил его содержание. По свидетельству Пуанкаре, именно это и было истинной причиной смущения посла, имевшего «честную душу». В ноте Франция обвинялась в «организованных нападениях» и воздушных бомбардировках Нюрнберга и Карлсруэ, нарушениях бельгийского нейтралитета французскими авиаторами, совершавшими полеты над территорией Бельгии. Вследствие указанных действий «Германская империя считает себя в состоянии войны с Францией».

Вивиани официально отклонил все обвинения, включенные в ноту не для того, чтобы произвести впечатление на правительство Франции, знавшее, разумеется, об их необоснованности, а для того, чтобы внушить германской общественности мысль, что немцы стали жертвой агрессии Франции. Вивиани проводил фон Шёна к двери, а затем, словно желая оттянуть момент расставания, вышел вместе с ним из здания и спустился по ступеням подъезда, подойдя едва ли не к самой дверце ожидавшего посла экипажа. Два представителя «наследственных врагов» остановились, молча переживая несчастье, безмолвно поклонились друг другу, и через несколько мгновений фон Шён исчез в сгущавшихся сумерках.

В тот вечер в Уайтхолле сэр Эдвард Грей, стоя у окна вместе с одним из своих друзей, глядел на улицу, где зажигались фонари. Он произнес фразу, которой с тех пор нередко характеризовали канун войны: «Во всей Европе гаснут огни. Наше поколение не увидит, как они загорятся снова».