Августовские пушки - Барбара Такман

Почему же ультиматум не был отправлен накануне вечером, сразу же после того, как парламент ясно выразил поддержку Грею? Это можно объяснить только нерешительностью правительства. Какой «удовлетворительный ответ» надеялось оно получить от Германии, если не считать покорного согласия вывести свои войска из Бельгии, границы которой были ею преднамеренно и бесповоротно нарушены в то же утро, и зачем Англии потребовалось ждать этого фантастического и несбыточного события до утра, остается совершенно непонятным. В Средиземноморье те часы, потерянные на ожидание полуночи, оказались критически важными.

В Берлине английский посол сэр Эдвард Гошен вручил ультиматум канцлеру, с которым у него состоялся исторический разговор. Бетмана посол нашел «чрезвычайно взволнованным». Как пишет сам Бетман, «моя кровь закипала при мысли об этой лицемерной ссылке на Бельгию, что, разумеется, не было причиной вступления Англии в войну». Негодование вынудило Бетмана пуститься в разглагольствования. Он сказал, что Англия совершает «немыслимое», решаясь на войну с «родственной нацией». Это все равно что «ударить сзади человека, борющегося за свою жизнь с двумя разбойниками». В результате этого «последнего, страшного шага» Англия берет на себя ответственность за все ужасные события, которые могут последовать, и «все это лишь за одно слово — «нейтралитет» — все равно что за клочок бумаги…»

Едва ли придав значение этой фразе, Гошен включил ее в свой отчет о состоявшемся разговоре. Он ответил Бетману, что если со стратегической точки зрения вступление Германии в Бельгию равносильно вопросу о жизни и смерти, тогда то же самое можно сказать и об Англии — сохранение неприкосновенности Бельгии для нее не менее важно. «Ваше превосходительство слишком взволнованы, слишком потрясены известием о нашем шаге и настолько не расположены прислушиваться к доводам рассудка, что дальнейший спор бесполезен», — заметил посол, не став продолжать разговор.

Когда он выходил от канцлера, двое людей в служебном автомобиле газеты «Берлинер тагеблатт» уже ездили по улицам Берлина и разбрасывали листовки (несколько преждевременно, так как срок ультиматума истекал только в полночь) о том, что Англия объявила войну. Вслед за отступничеством Италии, этим последним актом «предательства», этим отказом от обязательств в последнюю минуту, появление еще одного врага разъярило берлинцев, и уже через час многочисленная и дико орущая толпа принялась швырять камни и бить стекла в окнах английского посольства. За одну ночь Англия превратилась в злейшего врага, и именно ей адресовалось «Rassenverrat!» («Расовое предательство!») — излюбленное слово для выражения ненависти. Кайзер в одном из своих наименее проницательных комментариев по поводу войны заявил: «Подумать только, Георг и Ники одурачили меня! Будь жива моя бабушка, она не допустила бы этого!»

Немцы не могли прийти в себя от такого вероломства. Невероятно, чтобы Англия, выродившаяся до такой степени, что суфражистки забрасывают вопросами премьер-министра и сопротивляются полиции, собиралась воевать. Англия, пускай и она оставалась сильной империей, над владениями которой никогда не заходит солнце, уже дряхлеет, и Германия относилась к ней, как варвары-вестготы к Римской империи времен упадка — с презрением, смешанным с чувством неполноценности новичка. Как сетовал адмирал Тирпиц, англичане думают, будто могут «обращаться с нами, как с португальцами».

Предательство Англии заставило немцев еще более глубоко почувствовать свое одиночество. Они ощущали себя народом, которого никто не любит. Как так получилось, что Ницца, захваченная Францией в 1860 году, смирилась с этим, успокоилась и за несколько лет забыла, что когда-то была итальянской, а полмиллиона эльзасцев предпочли покинуть родные места, но не жить под германским владычеством? «Нашу страну нигде не любят, а в действительности чаще всего больше ненавидят», — отмечал в заметках о своих поездках кронпринц.

Пока толпы на Вильгельмштрассе, громко вопя, требовали отмщения, подавленные депутаты левых партий собрались в кафе и сокрушались по поводу происходящего.

— Весь мир поднимается против нас, — сказал один из них. — У германизма в мире есть три врага — романские народы, славяне и англосаксы, и сейчас они все объединились против нас.

— Благодаря нашей дипломатии у нас остался один друг — Австрия, да и ту нам приходится поддерживать, — заявил другой.

— По крайней мере, хорошо лишь то, что война быстро кончится, — утешил их третий. — Через четыре месяца наступит мир. С точки зрения экономики и финансов, мы вряд ли протянем дольше.

— Остается лишь надеяться на турок и японцев, — вставил еще кто-то.

Действительно, прошлым вечером по кафе и закусочным прокатился такой слух, когда посетители кафе стали беспокойно оглядываться по сторонам — с улицы послышался отдаленный гомон приближавшейся толпы и крики «ура». Один из современников писал в своем дневнике: «Они подходили все ближе и ближе. Люди прислушивались, затем начали вскакивать с мест. Крики «ура» становились все громче. Они эхом прокатывались по Потсдамской площади. Казалось, надвигался шторм. Посетители, оставив еду, выбегали из ресторанов на улицу. Меня увлек этот людской поток. «Что случилось?» — «Япония объявила войну России!» — кричали из толпы. Ура! Ура! Буйное выражение радости. Люди обнимают друг друга. «Да здравствует Япония! Ура! Ура!» Бесконечное ликование. Кто-то закричал: «К японскому посольству!» И толпа, неудержимо увлекая всех, хлынула к посольству и окружила здание. «Да здравствует Япония! Да здравствует Япония!» — раздавались пылкие возгласы, пока наконец не появился японский посол и, заикаясь от смущения, выразил благодарность за это неожиданное и, как казалось ему, незаслуженное проявление признательности». И хотя на другой день стало известно о ложности этих слухов, но берлинцы только лишь через две недели поняли, насколько незаслуженным было это проявление признательности.

Когда посол Лихновский и сотрудники посольства покидали Англию, один из друзей, пришедших проводить его на лондонский вокзал Виктория, был поражен «грустной и тяжелой» атмосферой прощания. Немецкие дипломаты ругали правительство за то, что оно втянуло страну в войну, имея в союзниках лишь Австрию.

— Какие у нас шансы, когда на нас нападают со всех сторон? Неужели у Германии нет друзей? — мрачно спросил один из дипломатов.

— Мне говорили, есть еще Сиам, — ответил его коллега.

Не успела Англия направить ультиматум, как кабинет вновь стали раздирать споры о том, следует ли направлять во Францию экспедиционный корпус. Объявив о вступлении в войну, министры начали рассуждать, насколько деятельным будет ее участие и как далеко может зайти Англия, оказывая помощь французам. В соответствии с совместными планами английские экспедиционные силы в составе шести дивизий должны были прибыть во Францию между 4-м и 12-м днем мобилизации и на 15-й день занять боевые позиции на крайнем левом фланге французской оборонительной линии. График и так уже был сорван, потому что мобилизацию в Англии намечалось объявить на два дня позже, чем во Франции. Таким образом, английский 1-й день мобилизации (5 августа) отстал от французского на трое суток, что грозило дальнейшими задержками.

Страх вторжения в Англию парализовал кабинет Асквита. В 1909 году после специального изучения вопроса Комитет имперской обороны пришел к выводу, что вторжение в Англию можно считать «практически маловероятным». Даже если немцы, опасаясь достаточно мощных сил внутренней обороны, создадут крупную десантную группировку, английский флот сможет ее перехватить и уничтожить в море. Несмотря на заверения в том, что английский флот в состоянии обеспечить надежную оборону Британских островов, 4 августа руководители Англии никак не могли набраться мужества, чтобы направить регулярную армию на континент. Выдвигались предложения о переброске не всех шести дивизий, а лишь части, об отсрочке десанта и даже об отказе от этой идеи. Адмиралу Джеллико заявили, что в «настоящее время» нет необходимости в запланированном эскортировании экспедиционного корпуса через пролив Ла-Манш. Без распоряжения правительства никто в военном министерстве не мог привести в движение Британский экспедиционный корпус, а правительство по-прежнему не находило в себе мужества для подобного шага. В самом военном министерстве дела также шли из рук вон плохо, по-видимому, из-за того, что в течение четырех месяцев там не было руководителя. Асквит уже склонялся к тому, чтобы пригласить лорда Китченера в Лондон, однако еще не решался предложить ему пост военного министра. Стремительный и неугомонный сэр Генри Уилсон, чей опубликованный после войны беспристрастный дневник вызвал такое смятение, чувствовал «отвращение при виде подобного положения дел». Бедный Камбон был не в лучшем состоянии, когда, вооружившись картой, он отправился к Грею, чтобы доказать, как важно для Франции растянуть левый фланг обороны с помощью шести английских дивизий. Грей пообещал доложить об этом кабинету министров.