Августовские пушки - Барбара Такман

Генерал Уилсон, взбешенный отсрочками, которые он относил за счет «ужасной» нерешительности Грея, с негодованием показывал своим друзьям из оппозиции копию мобилизационного приказа, содержавшего вместо слов «мобилизовать и произвести погрузку на суда» лишь «мобилизовать». Одно только это, утверждал он, приведет к отставанию от графика на четыре дня. Бальфур взялся подстегнуть правительство. Он адресовал Холдейну письмо, заявляя, что весь смысл Антанты и военных приготовлений заключается в сохранении Франции как государства, ибо в случае ее падения «будущее Европы станет развиваться в катастрофическом для нас направлении». Главное должно заключаться в том, утверждал он, чтобы «ударить быстро и ударить всеми имеющимися силами». Когда Холдейн явился к нему, чтобы разъяснить причины нерешительности правительства, Бальфур не преминул заметить, что в политике кабинета наблюдаются «некая сумбурность идей и неопределенность целей».

Днем 4 августа, примерно в тот же час, когда Бетман зачитывал свое обращение к рейхстагу, а Вивиани выступал в палате депутатов, Асквит объявил палате общин о получении послания, «собственноручно подписанного его величеством». Спикер встал со своего места, а члены парламента обнажили головы, пока оглашалась «Прокламация о мобилизации». Затем Асквит, держа слегка дрожащей рукой копию отпечатанного на машинке ультиматума, зачитал его. Этот документ только что телеграфом был отправлен в Германию. На скамьях парламентариев раздался одобрительный гул, когда Асквит дошел до слов: «удовлетворительный ответ в полночь».

Оставалось лишь подождать до полуночи (11 часов по английскому времени). В девять часов из перехваченной и расшифрованной телеграммы из Берлина правительство узнало о том, что Германия будет считать себя в состоянии войны с Англией с того момента, когда посол потребует свой паспорт. Поспешно собравшись на новое заседание, министры долго спорили, объявить войну немедленно или дождаться истечения срока ультиматума. Решили ждать. В тишине, погрузившись в свои мысли, они сидели вокруг зеленого стола в плохо освещенном зале для заседаний, как будто чувствуя тени тех, кто в столь же роковые минуты истории за много лет до них собирался в этой комнате. Все глаза были устремлены на часы, стрелки которых приближались к решающему часу. «Бом!» — раздался первый из одиннадцати ударов Биг Бена, и каждый из них отдавался в сердце Ллойд Джорджа, склонного, как все кельты, к мелодраме, ударами судьбы: «Рок, рок, рок!»

Через двадцать минут была отправлена телеграмма военным: «Война, Германия, действуйте». Где и как должна была действовать армия, по-прежнему оставалось нерешенным. Этот вопрос был оставлен на усмотрение Военного совета, назначенного на следующий день. Британское правительство отправилось спать, объявив войну, но не став от этого воинственнее.

На другой день штурмом Льежа началось первое сражение войны. Как написал в этот день Мольтке Конраду фон Хётцендорфу, Европа вступала в «борьбу, которая определит ход истории на последующие сто лет».

Битва

Глава 10

«Гебен»: «…Враг бежал»

Прежде чем началось сражение на суше, из германского морского министерства командующему эскадрой в Средиземном море, адмиралу Вильгельму Сушону, в предрассветные часы 4 августа поступила телеграмма. В ней говорилось: «Союз с Турцией заключен 3 августа. Немедленно направляйтесь в Константинополь». И пусть телеграмма опередила события и была почти сразу дезавуирована, адмирал Сушон решил выполнить первоначальный приказ. Его эскадра состояла из двух быстроходных новых кораблей, крейсера «Гебен» и легкого крейсера «Бреслау». Никакое другое военное предприятие тех лет не отбросило на мир тени гуще, чем крейсерский рейд этих кораблей в последующие семь дней.

Накануне Сараево Турция имела множество врагов и ни одного союзника, поскольку никто не видел в ней достойного партнера. На протяжении сотни лет Османская империя, этот «больной человек Европы», воспринималась ведущими европейскими державами как страдалец, обреченный на смерть. Но год за годом пресловутый страдалец отказывался умирать и отчаянно сжимал в дряхлеющих руках ключи к своим огромным богатствам. Мало того — в последние шесть лет перед войной, с тех самых пор, как младотурецкая революция свергла в 1908 году старого султана «Абдула Проклятого» и усадила на трон его более сговорчивого брата, за которым присматривал комитет «Единения и прогресса», Турция начала омолаживаться.

Комитет, то есть младотурки во главе со своим «маленьким Наполеоном» Энвер-пашой, был твердо намерен преобразовать страну, «выковать силы», необходимые, чтобы сохранить разваливающуюся империю, отогнать «кружащих стервятников» и восстановить панисламское владычество времен расцвета Османской империи. За этими усилиями Россия, Франция и Англия, чьи интересы в регионе пересекались, наблюдали без всякого воодушевления. Германия же, запоздавшая с имперскими амбициями и грезившая о «германском мире от Берлина до Багдада», приняла решение стать покровителем младотурков. Немецкая военная миссия 1913 года, задачей которой была провозглашена реорганизация турецкой армии, вызвала такую ярость России, что лишь совместные старания союзников и их стремление «сохранить лицо» помешали разгореться конфликту «из-за этих балканских глупцов» за год до Сараево.

С тех пор турки ощущали неумолимое приближение дня, когда им придется выбирать, с кем заключать союз. Опасаясь России, испытывая ненависть к Англии и недоверия Германии, они никак не могли решиться. «Герой революции», красивый молодой Энвер-паша, розовощекий и черноусый (усы он закручивал кверху, как кайзер), был единственным искренним и горячим сторонником союза с Германией. Подобно некоторым поздним мыслителям, он видел в немцах залог светлого будущего. Талаат-паша, политический «босс» организации «Единение и прогресс» и ее реальный глава, дородный левантийский авантюрист, способный в один присест поглотить фунт икры, запив его двумя стопками бренди и двумя бутылками шампанского, испытывал сомнения. Он считал, что для Турции сотрудничество с Германией едва ли не обременительнее, чем сотрудничество с Антантой, и не верил в возможность Турции сохранить нейтралитет в неизбежной войне великих держав. Если победит Антанта, османскому величию придет конец, а если победу одержат Центральные державы, Турция окажется немецким вассалом. Другие группы в турецком правительстве предпочли бы союз с Антантой под гарантии «усмирения» России, извечного врага Турции. За десять столетий вражды Россия постоянно точила зубы на Константинополь, который русские называли Царьградом, город в горловине Черного моря. И не удивительно: только знаменитый узкий морской пролив Дарданеллы, пятидесяти миль в длину и не более трех миль в ширину, предоставлял России круглогодичный выход в мировой океан.

Турция обладала одним несомненным достоинством — своим географическим положением на стыке торговых путей. Именно по этой причине Англия целое столетие выступала на стороне Турции, однако беда была в том, что англичане больше не принимали Турцию всерьез. После ста лет поддержки османских султанов против всех, кто бросал тем вызов (поддержки, вызванной стремлением иметь слабых, обескровленных и потому вполне податливых «подопечных» на дороге в Индию), Англия наконец устала от помощи стране, которую Уинстон Черчилль любезно охарактеризовал как «скандальную, дряхлую, обветшавшую и нищую». На протяжении длительного времени Турция славилась в Европе как синоним дурного управления, коррупции и жестокости. Либералы, которые были у власти в Англии с 1906 года, вспомнили о знаменитом призыве Гладстона изгнать турок, эту «невыразимую античеловеческую отрыжку человечества», из Европы. Британскую политику в отношении Турции формировали слитые воедино видения «больного человека» и грозного янычара. Спортивная метафора лорда Солсбери, озвученная после Крымской войны: «Мы поставили деньги не на ту лошадь», — внезапно оказалась пророческой. И британскому вмешательству в дела Порты позволили ослабнуть — как раз тогда, когда оно сделалось действительно необходимым.

Пожелание Турции заключить постоянный союз с Великобританией было отвергнуто в 1911 году устами Уинстона Черчилля, который побывал в Константинополе двумя годами ранее и установил «дружеские отношения», как он их понимал, с Энвером и другими руководителями младотурков. В имперском стиле, какой использовался для общения с восточными деспотиями, Черчилль заявил, что, хотя Британия не готова на союз, Турции не следует отказываться от британской дружбы и «возвращаться к жестоким методам старого режима или пытаться нарушить статус-кво Британии, каков он есть на сегодняшний день». Величественно озирая мир со своего поста во главе адмиралтейства, Черчилль напомнил Турции, что британская дружба тем ценнее, чем дольше Великобритания «единственная из европейских стран… сохраняет господство на море». Что дружба с Турцией или хотя бы нейтралитет последней могут оказаться равно полезными для Великобритании, не приходило в голову ни Черчиллю, ни любому другому английскому министру.