Перед лицом Родины - Дмитрий Петров

— Хотелось бы посмотреть хоть на одного кулака.

— За это я уж, господин профессор, не берусь, — замахал рукой председатель колхоза. — Пусть показывает вам кулаков председатель хуторского Совета…

Константину удалось убедить доктора Шиллера поехать в низовые станицы Дона, главным образом, на Сал, где, как он уверял, казаки волнуются. Они не хотят идти в колхоз, а их насильно загоняют.

— Есть там такая станица Дурновская, — говорил Шиллеру конфиденциально Константин. — Я в ней бывал раньше, до революции. Народ там гордый, непокорный. Там интересные явления сможем наблюдать…

— Я не возражаю, — после некоторого раздумья проговорил доктор Шиллер. — Поедемте. Мне хочется побеседовать с так называемыми кулаками. За что их так не любят коммунисты?

— В станице Дурновской мы таких людей найдем много, — уверил Константин.

— Надо вот только договориться с господином Крапивиным.

— Вам предоставлена, господа, полная свобода передвижения по стране, — сказал представитель комиссариата иностранных дел, когда Шиллер обратился к нему с этой просьбой. — Куда хотите поезжайте.

Сколько ни вглядывался Константин в лица казаков-колхозников, он ничего не мог понять, что творится в их душе. Внешне все казаки были спокойны, сосредоточенны, ничем не выказывая своего волнения.

«Неужели они не готовятся к восстанию? — думал Ермаков. — Или они так искусно маскируются?.. Нет, так маскироваться невозможно… Если б они знали о готовящемся восстании, они чем-нибудь да высказали бы свое волнение, свою тревогу… А они так спокойны, так деловито и обстоятельно рассуждают, что кажется, ни о чем другом и не думают, кроме как только о своих хозяйственных делах. Нет! Так притворяться нельзя… А может быть, никакого восстания здесь и не предполагается?.. Может быть, это лишь фантазия парижских авантюристов?.. Скоро все выяснится… Увижу Воробьева, и все станет ясно».

И чем чаще Ермаков разъезжал по станицам, тем больше он приходил к убеждению, что ни на какое восстание казаков рассчитывать не приходится. Они не думают о нем.

Грустно становилось на душе Константина от таких выводов.

XXXIII

У вокзала стояло несколько подвод, поджидая прихода поезда.

Шумный запыленный грохочущий поезд подкатил к станции. На платформу из мягкого вагона вышли иностранные корреспонденты.

— Пожалуйте, господа, пожалуйте к подводам! — говорила гостям Сидоровна, приехавшая встречать их. — Давайте знакомиться. Я председатель Дурновского станичного Совета, Меркулова Анна Сидоровна.

— Очень приятно, — приподняв шляпу, осклабился доктор Шиллер при виде молодой, красивой, статной женщины и пожал ей руку. — Прошу знакомиться с моими коллегами.

Один за другим подходили к Сидоровне иностранцы, снимали шляпы, жали ей руку.

Все расселись по повозкам.

Константин устроился на задней подводе вместе с англичанином Чарли Фарантом.

— Вы не находите ли, — спросил Чарли у Константина, — что русские весьма гостеприимны?

— Русские всегда были гостеприимны и радушны, — задумчиво сказал Константин. Сняв свои дымчатые очки, он с жадностью глядел по сторонам. Вокруг расстилалась необъятная степная ширь. Кое-где чернели свежевспаханные полоски. Редкие цепки быков неторопливо тянули плуг. Слышались звонкие голоса мальчишек-погонцев:

— Эй, пошли!.. Пошли!.. Цоб!.. Цобе!..

Широко открытыми глазами смотрел на все это Константин, и по его желто-смуглым щекам ползли слезы.

— Боже мой! — шептал он. — Какая красота!

— Антони! — заметив слезы Константина, удивился Чарли. — В чем дело? Почему у вас глаза мокрые?..

Константин смутился. Отерев платком щеки, сказал:

— Глаза очень болят. Если сниму очки, так сразу же слезы выступают. И он снова надел свои темные очки…

В станице ждали приезда иностранных гостей. Станичная столовая блестела безукоризненной чистотой: полы вымыты, столы накрыты подкрахмаленными белыми скатертями и украшены вазами с ранними весенними цветами — ярко-желтыми и алыми тюльпанами и фиалками.

Тотчас же, как только иностранцы приехали в станицу, умылись и переоделись, их пригласили на ужин.

Поджидая гостей, в столовой собрались станичные руководители. Был здесь секретарь парторганизации Конон Незовибатько в новом синем бостоновом костюме, председатель колхоза Сазон Меркулов, для такого торжества по совету Незовибатько надевший на себя суконные казачьи шаровары с лампасами, агроном Виктор Викторович Сытин с блестящим из-под рыжеватой бородки крахмальным воротничком. Была приглашена и станичная избач, она же и секретарь комсомольской организации, тоненькая и стройная, как молоденький тополек, Тоня Милованова.

Но самой, пожалуй, представительной фигурой среди всех ожидавших была председатель стансовета Анна Сидоровна. Она успела уже переодеться. На ней была шелковая белая кофточка с широким коротким рукавом и черная модная узкая юбка. На ногах поблескивали лакированные туфли.

Все ждали появления гостей.

— Идут! — тоненько вскрикнула Тоня Милованова, находившаяся ближе всех к двери.

Все прислушались. По ступеням крыльца кто-то тяжело ступал. Открылась дверь, и в столовую, чуть не падая, ввалился пьяный Силантий Дубровин.

— Здравия желаем! — отдал он честь. — Разрешите представиться, не могу ли вам понравиться, самый что ни на есть кулак кулацкий Силантий Дубровин, бывший красногвардеец и буденновец… — оглянув присутствующих мутным взглядом, он протянул торжествующе: — А-а! Гады!.. Сволочи… Собрались начальники…

К нему подбежал Сазон.

— Слышишь, Силантий, полчанин, — встревоженно заговорил он. — Зараз сюда придут иностранцы… Иди отсель…

— А что мне иностранцы? — вызывающе закричал Дубровин. — Плевать я хотел на них и на вас… Я, может, сам иностранец… Что, у меня для них морда неприятственная, что ли? Гад ты ползучий! Эх ты, Сазон, Сазон! Вместях ведь с тобой воевали против супостатов белых. Забыл, что ли, гадюка? Помнишь, как, бывало, меня хвалил Буденный? А однова даже похвалил сам Ворошилов… А теперь вы все отвернулись от меня. Кулаком посчитали. Вот этот тоже гад, — кивнул он на Незовибатько, — зазнался. Внимания на меня никакого не обращает. Подумаешь, тоже мне секретарь партии. А он забыл, этот секретарь партии, как я его однова спас от беляка. Наскочил на него беляк, рубанул шашкой, и секир-башка была б Конону… Да спасибо, я тут подвернулся, из карабина бабахнул и свалил белого. Вот так и остался жить Конон… Ежели б не я, так он бы теперь сухари жарил на том свете. Правду гутарю, Конон, али брешу?

— Правду-то правду, — подходя к Дубровину, сказал Незовибатько. Благодарность тебе, Силантий, за это большая. Вечно не забуду этого… Но пойми, дорогой дружище, сейчас же сюда придут иностранцы. Неудобно, брат. Ты же немножко не в себе. Пойди домой…

— Думаешь, я пьяный? — спросил Силантий, раскачиваясь на ногах. Пьяный, братуня, проспится, а вот дурак никогда… Совести у тебя нет, Конон. Ей-ей, нету! Ведь ты ж, проклятый, вместе со мной кровь проливал за Советскую власть, а ныне ты и Сазон хочете меня в тартарары загнать… Гляди, — показал он свою бугристую заскорузную ладонь. — Мозоли… Это от труда. А ну-ка, покажи свою руку… Небось ни одного мозоля нет, а тож мне шахтер. У-у! — дурашливо замахнулся он на Незовибатько. — Расшибу!..

Распахнулась дверь. В ярко освещенную столовую в сопровождении представителя комиссариата иностранных дел Крапивина вошли иностранные корреспонденты.

Хотя все здесь, в столовой, и давно уже ждали прихода гостей, но при входе их растерялись.

Шиллер, шедший впереди, оглядывая Дубровина, усмехнулся.

— Боксом занимаетесь, господа! — сказал он. — Продолжайте, пожалуйста. Мы не будем мешать. В молодости я тоже увлекался этим видом спорта…

Дубровин как-то сразу же смяк, потускнел. Куда только и девалась прыть его.

— Пойду я… пойду, — проговорил он тихо и заплакал.

— Что с вами? — участливо спросил его Шиллер. — Чем вы обижены? Уж не я ли вас обидел?..

— Да нет, — покачал головой Дубровин. — Вы тут ни при чем. А вот они меня, наши начальники, дюже обидели, — указал он на Незовибатько и Сазона. — Зараз мы о том погутарили и, видать, ни о чем не договорились…

Доктор Шиллер был весьма любопытен. По смущенным лицам присутствующих, по тому неуловимому ощущению, которым иногда угадываются интимные разговоры, происходившие до твоего прихода, он почувствовал во всей этой истории что-то интригующее.

— Посидите с нами, уважаемый, — подставил он стул Дубровину. — Мне хочется с вами побеседовать.

Как мешок, набитый чем-то грузным, Дубровин покорно шлепнулся на подставленный стул.

XXXIV