Перед лицом Родины - Дмитрий Петров

XXXIV

Иностранные гости перезнакомились со всеми находившимися в столовой и расселись за стол.

— Слово для приветствия предоставляется, так сказать, мэру станицы товарищу Меркуловой, — сказал Крапивин.

— Но почему же мэр? — усмехаясь, пожал плечами Шиллер. — Я по литературе знаю, что в казачьих станицах были атаманы. Следовательно, мадам Меркулова является атаманшей. Вот мы сейчас и выпьем за здоровье атаманши Меркуловой.

Он сказал об этом по-английски корреспондентам. Те захлопали в ладоши.

— Браво! Браво, атаманша!..

Все встали, взяв в руки бокалы с водкой или вином. Сидоровна сказала несколько приветственных слов. Крапивин перевел. Все снова зааплодировали, потом выпили.

Опустив голову, Дубровин сидел у окна, всеми забытый, одинокий. Вспомнив о нем, Шиллер шепнул Крапивину:

— Можно его пригласить к столу?

— Да ведь он очень пьян, — ответил тот. — Еще сдуру кого-нибудь оскорбит.

Но как ни пьян был Дубровин, он услышал, что сказал представитель комиссариата иностранных дел профессору.

— Оскорбить? — вскочил он на ноги. — Да вы что? Да разве ж я непонимающий? Знаю, что к нам приехали иностранные гости. Я их тоже хочу приветствовать как бывший красногвардеец, как советский гражданин. Понятно?

— Пусть посидит с нами, — снова сказал Шиллер. — Он не помешает. Садитесь со мной, господин…

— Я извиняюсь, — замотал кудлатой головой Дубровин. — Я не господин, а попросту гражданин али товарищ… Господ, я извиняюсь, ежели не по нраву будет вам сказано, мы наладили по шеям еще в семнадцатом году. Они теперича у вас, там, за границами, живут… Ежели не побрезгуете, то сяду с вами за стол, — сказал Дубровин. — Кушать-то я не хочу и пить не буду… Так посижу, побеседую. Вы, видать, человек ученый…

Константин сидел напротив Сазона, которого он, конечно, сразу же узнал, хотя не видел уже лет пятнадцать. Сидя за столом, Сазон частенько прикладывался к рюмочке и пристально поглядывал на Константина.

«Уж не узнает ли он меня?» — беспокойно подумывал Константин. Ему не терпелось услышать про отца и мать, но как об этом спросишь? И он молчал, прислушиваясь к тому, что говорилось вокруг.

— Дозвольте с вами выпить, господин, — дружелюбно обратился к нему Сазон, протягивая стаканчик, чтобы чокнуться. — Не ведаю, понимаете ли вы по-русски?

— Ол райт! — заулыбался Константин, чокаясь с ним. — Я немного говорю по-русски.

— О! — радостно воскликнул Сазон. — Это хорошо. Значит, можно с вами побеседовать. Гляжу я на вас, господин хороший, да и думаю: до чего ж, мол, вы на моего дружка Прохора Васильевича Ермакова всхожи. Как все едино братья. Конешное дело, вы только постарше его…

Константин встревожился. «Что это он меня прощупывает?» — думал он встревоженно.

Но Сазон бесхитростно, добродушно болтал:

— Дружок-то этот Ермаков большой человек стал — красный генерал. А были ребятишками — дружили. Вместе в училище бегали…

— Где ж он живет, этот ваш друг?

— Да в Ростове, там он работает… А тут-то у него старики оставались. — Вспомнив, что стариков Ермаковых теперь уже в станице нету Василий Петрович арестован, а старуху забрал к себе Прохор, — Сазон замолк и вздохнул.

«Может, спросить его еще о семье что-нибудь? — подумал Константин, но сейчас же отверг эту мысль. — Нет, не стоит вызывать подозрения. Ночью схожу к родным, повидаюсь», — решил он.

Он хотел было спросить Сазона о чем-то постороннем, но его внимание вдруг привлек разговор Шиллера с Дубровиным, которого, кстати сказать, Константин не помнил. Он прислушался.

— Я, господин, Советскую власть люблю и уважаю, — пьяно рассказывал Дубровин. — Я за нее дрался и кровь проливал. Два раза был ранен. Дрался до самого конца, покель все генералья да офицерья не драпали за Черное море… Готов за Советскую власть и сейчас драться, ежели, к тому говоря, придется… Завоевал я себе свободу али нет?.. Конешное дело, завоевал… Так должон я вольготно жить али нет, как по-вашему?..

— Несомненно.

— Я труд люблю, господин, — продолжал, увлекаясь, Дубровин. — Дюже люблю. Не лодырь, как иные прочие. Хозяйство у меня было доброе. Дом, что твоя картинка. На базу и лошадки, и бычки, и коровки. Не говорю уж о птице. Жил настоящим хозяином, ни в чем нужды не знал. Так вот навроде не было беды, так сам напросился. Кое-кому, навроде вот этих, — кивнул он с пренебрежением на Незовибатько и Сазона, — завидно стало. Кулаком, дескать, Дубровин стал. А какой я кулак, рассудите сами, господин иностранный, ежели я своего благополучия своим собственным трудом достигал? Ведь батраков-то, наемного труда я не имел… Всего сам, своими руками добивался.

Дубровин всхлипнул и потянулся к стаканчику, стоявшему на столе. Но он был пуст.

— Сидоровна, — мутно взглянул он на нее. — Налей-ка…

— Пьян будешь, Дубровин, — сказала она строго.

— Не буду. Горе на душе, потому хочу немного залить.

Анна налила ему полстаканчика водки.

Все они — местные руководители — и Незовибатько, и Сазон Меркулов, и Сидоровна испытывали большое смущение от присутствия здесь пьяного Дубровина, от его болтовни с иностранцами. Но как они могли избавиться от него?

— Вот зараз организовался у нас, в станице, колхоз, — выпив водку, обтерев рукавом губы, продолжал Дубровин. — Казаки ринулись в него огулом, потому как деваться некуда, к такой ведь жизни идем, к социализму. Ну, подумал так я это своей дурной головой: что делать? Вступать мне али обождать?.. А чего ж ждать, ведь рано или поздно, а надобно это делать. Хочь и дюже не нравится мне колхозная жизнь…

— Не нравится? — оживляясь, переспросил Шиллер и что-то сказал своим коллегам. Те заскрипели перьями в блокнотах.

— Прямо скажу, не нравится, — повторил Дубровин. — Не по душе мне. Но говорю уж, все едино надобно это. Пришел я вот к этому рыжему олуху, указал он на Сазона, — говорю: примите в колхоз. А он начал кочеврыжиться. Говорит, не примем…

— Не приняли вас в колхоз? — снова спросил Шиллер, многозначительно переглянувшись с немецким корреспондентом. — А почему?

— А потому, видно, что считают меня кулаком.

Незовибатько, кашлянув, сказал:

— Разрешите мне объяснить вам…

— Один момент, — поднял руку Шиллер. — Поговорю сначала с ним, указал он на Дубровина, — а затем с вами.

— Не приняли, — мотнул головой Дубровин. — Обида у меня на них страшная… Потому и стал пить. — И он потянулся к стаканчику. — Налей, Сидоровна…

Анна люто посмотрела на Дубровина, ей хотелось сказать о том, что Дубровин во время хлебозаготовок вместо того, чтобы сдать хлеб государству, высыпал его в колодец. Но зачем сор выносить из своей избы на люди? Скажи об этом иностранцам, так они ж этого не поймут. И рассудят по-своему.

Дубровин, выпив водку, налитую Сидоровной, посидел немного задумавшись, потом встал.

— Вы меня извиняйте, господа иностранные. За ради бога, извиняйте. Я вам наговорил тут такого много поганого, что и самому стыдно стало. Брехал я все. По злобе своей брехал. Простите и вы, товарищи, — посмотрел он на Сазона и Незовибатько. — Не судите зазря… Прощевайте!

XXXV

Константин не спал всю ночь. Дождавшись, когда на взъезжей квартире все угомонились, он под утро встал, оделся и вышел на улицу.

На улице было тихо и пустынно. Луна, как помятая дыня, висела над станицей, рассеивая повсюду тусклый призрачный свет. На окраине станицы хрипло и яростно лаяли собаки.

Константин направился к дому отца. Вот он, старый белостенный дом, в котором Константин родился, провел свое милое детство, забурунное отрочество, да и большую часть юности.

С сердечным замиранием коснулся от щеколды калитки.

«Блудный сын переступает порог отчего дома после долгих лет скитаний на чужбине», — горестно усмехнулся он.

Он открыл калитку и вошел во двор, залитый лунным светом. Из-под сарая, загремев цепью, остервенело глухим басом залаял пес. Убедившись, что собака на привязи, Константин прикрыл калитку. Перейдя через двор, поднялся на крыльцо и постучал в дверь.

В сенях послышались шаги.

— Кто это? — спросил глуховатый мужской голос.

«Кажется, брат Захар?» — подумал Константин и спросил:

— Ты, Захар?

— Я. А ты кто?

— А вот откроешь — увидишь…

— Ну, а все-таки?

— Да открывай, Захар, открывай, дорогой. Чего боишься?.. Свой я.

— Голос что-то знакомый, а не пойму кто, — пробормотал Захар и, откинув засов, открыл дверь. — Кто это? — всматривался он в Константина. Не угадаю. О! — вдруг вскрикнул он с испугом. — Да неужто ты, Костя?

— Я, родной, я, — срывающимся от волнения голосом промолвил Константин.

Они бросились друг к другу в объятия.

— Откель же ты, братец, заявился? — спросил Захар, утирая глаза рукавом рубахи.