Солнечная сторона улицы - Леонид Сергеев

— Что, барахлит механизм? — бросил он, мельком взглянув на будильник.

— Не звенит, — буркнул я, втайне надеясь, что дядя Володя никогда его не починит; настроение у меня было отвратительное.

— Ну оставляй. Приходи завтра. Оживим механизм, — дядя Володя снова склонился к колесикам и винтикам.

— Мать сказала, чтоб не возвращался, пока вы не почините.

— Во-он оно что! — удивился дядя Володя. — Ну, тогда надо делать прямо сейчас, — он отложил карманные часы в сторону и взял будильник. — А за что это тебе такое наказание? Небось, выкинул какой-нибудь номер, а?

— Да, так, — уклончиво выдавил я.

— Давай рассказывай, что стряслось?

Я рассказал про дела в школе.

— Да, натворил ты чудес, — покачал головой дядя Володя, продолжая копаться в механизме будильника. — Надо, конечно, постараться, чтоб нахватать столько двоек… Ну, а как у тебя обстоят дела с литературой? Сколько имеешь по литературе?

— По литературе четверка, — оживился я.

— Уже неплохо… Стихи наизусть знаешь?

— Угу.

— Ну, прочитай. Что-нибудь веселое.

Я шмыгнул носом.

— Не хочется что-то.

Дядя Володя вздохнул и вдруг тихонько начал:

Люблю грозу в начале маяКогда весенний первый гром…

После этих слов я не выдержал и громко продолжил:

Как бы резвяся и играяГрохочет в небе голубом…

Я прочитал стихотворение полностью, а когда закончил, мне стало как-то легко и весело, и главное, захотелось что-нибудь делать. Что-нибудь полезное. Например, стать часовщиком и чинить разные механизмы…

— А где учатся на часовщика? — внезапно выпалил я.

— Где-где… У меня, — ухмыльнулся дядя Володя. — Приходи, научу. Но вначале исправь двойки. Сам понимаешь, без знаний никогда не разберешься в механизмах. Тем более, таких тонких, нежных, как часы, — он уже починил будильник, протянул его мне, и вновь принялся за карманные часы.

Вскоре я решил стать чистильщиком. На углу нашей улицы, за ящиком со щетками для чистки обуви важно восседал парень по фамилии Серьезный. На самом деле парень был совершенно не серьезный — вечно болтал какую-то ерунду. Мы его звали Гуталин, потому что он хвастался, будто сам варит кремы для обуви и рецепты этих кремов не знает никто, кроме него. Взрослые говорили, что он врет, и покупает банки с кремом у цыган, но мы верили. Да и как было не верить, если нам Гуталин рассказывал о вареве подробно, рассказывал про специальную печь и специальную кастрюлю, про какое-то немыслимое топливо, которое выделяет ядовитый дым — про что угодно, но о составе крема умалчивал. На все наши вопросы отвечал напыщенно, с каким-то черным юмором:

— Рецепт скажу только перед смертью.

Чародейство Гуталина не на шутку разжигало наше любопытство. Кажется, втайне мы даже желали ему смертельной болезни, чтобы услышать рецепт, но Гуталин имел богатырское здоровье.

Угол дома, где сидел Гуталин, был размалеван пробными мазками кремов: на одной стене — желтыми и оранжевыми — ее Гуталин называл «стеной радости»; на другой — «стене печали» — коричневыми и черными.

Много раз, когда Гуталин кому-нибудь чистил обувь, я наблюдал за его работой. Вначале он маленькой щеткой ловко намазывал башмак или туфлю ваксой, затем двумя щетками с длинной щетиной быстрыми движениями доводил обувь до блеска, в заключение проводил по ней бархоткой и блеск переходил в зеркальный глянец.

По вечерам Гуталин катал на велосипеде девушек, причем, постоянно оттачивал технику вождения: возил даже двоих сразу — одну на раме, другую на багажнике.

Наблюдая за Гуталином я втайне тоже мечтал стать чистильщиком. Как-то даже сколотил ящик, взял щетку, и пристроился рядом с Гуталином.

— Ты чего это вздумал? — у Гуталина глаза полезли на лоб.

— Дай немного крема, я тоже хочу чистить, — протянул я.

На минуту Гуталин оторопел, потом прорычал:

— Ишь, додумался! Марш отсюда! Клиентов мне распугать хочешь?!

Я оскорбился, взял ящик и побрел домой. По пути, просто так, от нечего делать, заглянул в подвал к истопнику дяде Коле.

Подвал освещала тусклая лампочка, но я разглядел кирпичную кладку и чугунные дверцы топки, бак с водой и толстые трубы с кранами. В топке бушевало яркое пламя: красные языки бежали наверх, переплетались, и облизывали брюхо бака, и дрожали, и таяли. В котельной стоял такой горячий воздух, что перехватывало дыхание.

Дядя Коля совковой лопатой забрасывал уголь в топку и шуровал его длинной кочергой. Иногда раскаленный уголь выпадал из топки и дядя Коля брал его рукой — без всякой перчатки — и забрасывал обратно в топку. И не обжигался! У него были огнестойкие руки. Большие, мозолистые и огнестойкие.

Когда-то дядя Коля служил на корабле кочегаром. Он и на суше оставался бывалым «морским волком» и частенько отдавал нам команды кочегарским басом:

— Сбегай за папиросами! И живей!.. Принеси банку воды! И веселей!

Очутившись в котельной, я сразу представил себя на корабле, и не на простом, а на пиратском — ведь по стенам котельной бродили огромные тени, один к одному похожие на пиратов. Морские разбойники угрожающе размахивали саблями и пистолетами, и всем своим видом давали понять — пощады никому не будет.

Я схватил палку и стал сражаться с пиратами, но вдруг услышал кочегарский бас:

— Чтой-то ты за ящик принес?

С минуту я размышлял, что сказать. Потом нашелся:

— Принес сжечь.

— У-у, отличное топливо, пробасил дядя Коля. — Кидай его в топку! Выполняй! И веселей!

Я закинул ящик в топку, он заполыхал, стало светло — пираты тут же обратились в бегство. В этот момент я твердо решил стать кочегаром на корабле и объявил об этом дяде Коле.

— Одобряю! — кивнул дядя Коля и крепко пожал мне руку своей кочегарской огнестойкой лапищей.

Будущую специальность я начал осваивать с огня: разводил под обрывом костер и совал в него пальцы — хотел сделать руки огнестойкими. Потом чернилами нарисовал на груди якорь, и стал зубрить морские словечки, но внезапно произошло одно событие.

Наши соседи решили сделать из своей открытой террасы застекленную веранду. Кажется, их планы простирались и дальше — они вздумали устроить дополнительную комнату и на лето сдавать ее тем, кто жил в центре города, в «каменных джунглях», а у нас на окраине местность была почти дачная.

Так вот, к соседям пришел стекольщик, этакий весельчак с ящиком стекол — он все время напевал какую-то зажигательную песню, — и стал рулеткой замерять рамы. Такое важное событие я не мог пропустить, залез на террасу и увидел: в ящике стекольщика лежали разноцветные стекла! До этого я и цветную бумагу-то не видел, а тут стекла! Оказалось, по замыслу соседей, на веранде поверх обычных стеклянных рам должен был идти орнамент из цветных стекол. По-видимому, соседи за такую красоту намеревались брать дополнительную плату.

Стекольщик работал под зажигательную песню и мой восторженный взгляд. Положит стекло на стол, проведет по нему алмазом, с обратной стороны постучит и стекло со звоном обламывается — ровно, без единой трещинки. Нарезав таким образом множество разноцветных треугольников, стекольщик начал вставлять их в переплет рамы и закреплять маленькими гвоздями. На минуту прервал пение и повернулся ко мне.

— Ты как, слабак или не очень? Замазку сможешь размять? — он кивнул на кусок замазки в ящике и снова затянул песню.

Я стал разминать коричневый куб — а он твердый, поддается с трудом, — но тут уж речь шла о моем престиже и я нашел в себе силы, размял весь огромный кусок.

— Вижу, ты не слабак, — вновь оборвал песню стекольщик. — А кем решил стать?

Я пожал плечами.

— Не решил еще.

— Пора бы решить. Уж небось в школу ходишь?

— Уже в третий класс пойду! — выпалил я, слегка обидевшись.

— Тем более! — тоже повысил голос стекольщик и, помолчав, протянул: — Эхе-хе, твоя заблудшая душа, — и опять затянул песню.

— А где у вас простые стекла? — ввернул я, заметив, что в ящике их нет.

— Вставлять простые стекла — не нашего с тобой ума дело, — откликнулся стекольщик. — Хозяева заявили: «Сами вставим». Наше дело — художественное оформление. Я, понимаешь ли, мастер по витражам… А вставить простое стекло — пара пустяков, каждый дурак может. Нарезал в мастерской и вставляй. Цветная мозаика — дело посложней, тут вкус нужен, взгляд художника…

Стекольщик еще не закончил работу, но от его цветной мозаики уже захватывало дух — казалось, смотришь в гигантский калейдоскоп. Я встал на табуретку и взглянул на улицу через красное стекло; и ту же вся улица стала красной, словно начался пожар. Потом посмотрел в синее стекло — все сразу посинело, точно спустился вечер. Перевел взгляд на желтое — все моментально наполнилось солнцем, хотя день был довольно пасмурным.