Похождения Гекльберри Финна (пер.Энгельгардт) - Марк Твен

По обе стороны часов помещались громадные за граничные попугаи, изготовленные, по-видимому, из гипса и выкрашенные в самые пестрые цвета. Возле них стояли кошечка и собачка. Они были устроены так, что принимались пищать, если их нажать вниз, но при этом не открывали ртов и не обнаруживали никакими внешними признаками, чтобы это их самих сколько-нибудь интересовало. Дело в том, что механизм, производивший визг, помещался у них внизу, в подставке. За этими предметами роскоши красовалась пара больших раскрытых вееров, изготовленных из хвостовых перьев дикого индюка, а на столе по среди комнаты стояла хорошенькая терракотовая корзиночка с яблоками, апельсинами, персиками и виноградом, лежавшими на ней целой грудой. Все эти фрукты были гораздо румянее, желтее и красивее на стоящих, но все-таки оказывались не настоящими. В этом нетрудно было убедиться, так как многие из них с течением времени обломались, причем обнаружилось, что они были сделаны из гипса или же какой-то известковой массы.

Стол был накрыт великолепной клеенчатой скатертью, украшенной изображениями красных и синих орлов с распростертыми крыльями; вокруг скатерти шла, кроме того, пестрая разноцветная кайма. Скатерть эта была привезена из Филадельфии. На столе лежало несколько книг, симметрично уложенных одна на другую, в каждом уголке; в числе их находилась громадная фамильная Библия со множеством картинок. Тут же лежало «Путешествие пилигрима», где рассказывалось про человека, покинувшего по какой-то неведомой причине свою семью. Я время от времени прилежно занимался чтением этой книги, со держание которой показалось мне довольно интересным, но несколько суховатым; потом еще имелся там «Дар Дружбы» с великолепными вещами, преимущественно по стихотворной части, — но я стихов никогда не читаю; заслуживают упоминания также «Сборник проповедей Генри Клэя» и «Домашний лечебник док тора Гэнне», где рассказывалось по порядку, как надо ухаживать за больным с самого начала заболевания до того момента, когда он испустит последний вздох. Понятное дело, что тут же лежали псалтыри, молитвенники и множество других книг. Сидения у всех стульев были из цельного дерева, крепкие и благонадежные, не просиженные в середине, как это зачастую встречается у стульев с камышовыми плетенками, на поминающих под старость изношенные корзины.

На стенах висели картины, преимущественно разные Вашингтоны и Лафайеты, сражения, портреты Марии Стюарт и т. п.; под одной из картин красовалось: «Подписание декларации»; затем имелось еще несколько рисунков черным карандашом, сделанных покойницею дочерью, когда ей было всего пятнадцать лет; таких рисунков я никогда еще не видел, и они показались мне значительно чернее обыкновенных. На одном из них изображена была женщина в узеньком, черном платье, стянутом под мышками поясом, с на поминавшими кочан капусты расширениями посередине рукавов, в широкой шляпе вроде лопаты или большой разливательной ложки, с черной вуалью; на тонкие белые ее щиколотки ниспадали черные кружева, доходившие почти до крохотных черных туфе лек, уподоблявшихся своими очертаниями маленьким долотцам. Она стояла задумчиво, облокотившись правою рукою на мавзолей, осененный плакучей ивой, а в другой руке, опущенной вдоль юбки, держала белый носовой платок и ридикюль [8]. Под рисунком стояла надпись: «Неужели мне не суждено с тобою свидеться? Увы!» На другом рисунке изображена была барышня с волосами, зачесанными прямо вверх и закрепленными в таком положении гребнем, напоминавшим собою спинку стула. Барышня эта плакала в свой носовой платок, а в другой руке держала мертвую птичку, лежавшую на спине вверх тормашками. Подпись под картиною гласила: «Никогда более не услышу я нежного твоего чириканья! Увы!!!» На третьей кар тине изображалась тоже барышня, которая стояла и глядела на луну; крупные, как горох, слезы катились по ее щекам; она держала в одной руке раскрытое письмо, на уголке которого виднелся обрывок черного сургуча, и другой рукой прижимала ко рту медальон с цветами. Значение этой картины выяснялось надписью: «Итак, ты умер! Да!! Тебя уж нет!!! Увы!!!»

Не спорю, что все это были очень хорошие картинки, но мне они все-таки приходились не по вкусу. Если я был почему-нибудь и без того в грустном настроении, то при взгляде на них у меня всегда выступал холодный пот. Безвременная кончина этой молодой девицы до чрезвычайности огорчила всех ее близких, так как у нее были уже сделаны наброски множества подобных рисунков. Из того, что было уже закончено, каждый может без труда заключить, какую утрату понесло в ее лице искусство живописи. Я, со своей стороны, нахожу, однако, что при том направлении, какое имел ее талант, самым подходящим для нее местом было кладбище. Она захворала как раз в то время, когда работала над грандиознейшей из своих картин. Денно и нощно молила она Бога, чтобы Он дозволил окончить эту картину, но ее молитвы не были услышаны. Картина изображала молодую женщину в длинном белом платье, стоявшую на перилах моста, в полной готовности спрыгнуть в воду; волосы ее были распущены вдоль спины, а лицо, орошенное крупными слезами, глядело прямо на месяц; одну пару рук эта молодая дама скрестила на груди, другую выставила прямо вперед, а третью вытянула вверх с очевидным намерением схватить месяц. Художница имела в виду прикинуть, какая из трех пар будет лучше гармонировать с целым, и, остановив свой выбор на одной из них, стереть резинкой обе остальные, но, как уже упомянуто, скончалась, прежде чем успела принять окончательное решение в таком щекотливом вопросе. Теперь эта неоконченная картина висела в ее комнате над изголовьем постели; каждый год в день рождения художницы картину убирали цветами, а в остальное время она была прикрыта занавесочкой. У молодой женщины, изображенной на картине, было недурненькое личико, но чрезмерное обилие рук делало ее, на мой взгляд, слишком уж похожей на паука.

Покойная художница обладала при жизни альбомом, на листках которого наклеивала вырезанные из «Пресвитерианского Наблюдателя» некрологи — сообщения о внезапных смертях и тяжких страданиях, а затем сочиняла уже сама от себя стихи на вышеупомянутые трогательные темы. Стихи эти были очень недурны. В качестве образчика приведу оду, написанную на смерть одного мальчика, Стефана Доулинга-Ботса, упавшего в колодец и утонувшего там.

Хворал ли молодой СтефанПеред своей кончиной?О, нет! Он был всегда румян,Как зрелый плод калины!Нет!!! Нашего Стефана БотсаСмерть поджидала у колодца!!!

Не от коклюша сгинул он,И не погиб от кори,Не скарлатиною сражен —Он умер всем на горе.Хоть мать о нем и голосила,Все ж не болезнь его скосила!

Малютку не могли прельститьКокеток наглые уловки,Не удалось бы им вскружитьЕго кудрявенькой головки!Не хлад отвергнутой любвиСковал волну его крови.

Увы! Увы! не холерина,Не резь в желудке и поносУ матери отняли сына,И не от них скончался Ботс.Желудком редко он страдалИ тем родных всех утешал.

Вы начали уже рыдать,Глаза платочком утирая.Наверное, хотите знать,Как Ботса смерть постигла злая?Известно это мне, и вот-сЯ расскажу, как помер Ботс.

В колодец с головой он окунулся.Малютку вытащили из колодца,Но он, бедняжка, уже захлебнулся!!!Не стало более Стефана Ботса!Его душа из уз земной юдолиЧерез колодец вырвалась на волю.

Если Эмилия Гренжерфорд могла на четырнадцатом году писать такие стихи, то до каких, спрашивается, геркулесовых столбов поэзии она могла бы дойти с течением времени?! Бэк говорил, что сочинять стихи не составляло для нее ни малейшего труда. Она даже не задумывалась над ними. Иной раз случалось, правда, что она напишет стишок, к которому ни за что не под берешь рифму, но тогда она просто-напросто его зачеркивала, заменяла новым и принималась опять чесать во все лопатки, не останавливаясь. Иные поэтессы бывают с норовом, но она не капризничала и во всякую любую минуту готова была писать стихи на какую угодно тему меланхолического содержания. Каждый раз, когда умирал по соседству мужчина, женщина или ребенок, она всегда приходила туда с одою, которую называла при ношением. Соседи говорили, что вслед за смертью является в дом сперва доктор, потом Эмеллина, а за нею уж гробовщик; ему всего лишь раз удалось опередить Эмеллину, да и то единственно потому, что бедняжка затруднялась приисканием рифмы к фамилии покой ника, которого звали Уйстлер. С тех пор она как-то сразу переменилась, не жаловалась ни на какую болезнь, но видимо таяла, как свеча, и вскоре скончалась. Сколько раз, подумаешь, случалось мне входить в маленькую комнатку, где жила эта бедняжка, вынимать старый ее альбом и читать там ее стихотворения! Я де лал это обыкновенно в тех случаях, когда ее картины вызывали у меня слишком уж грустное настроение и я начинал на нее немножко злиться. Дело в том, что я любил всю семью Гренжерфордов как живых, так и мертвых, и не хотел, чтобы между нами пробежала черная кошка. Бедняжка Эмеллина писала при жизни стихи для всех покойников, и мне казалось несправедливым, что никто не потрудился написать оду на ее собственную смерть. Я сам было пробовал выжать из себя стишок или два, но ничего не выходило. Комнатка Эмеллины содержалась в чистоте и порядке: все было прибрано там именно так, как более всего нравилось Эмеллине при жизни, и никто никогда не спал на ее кроватке. Почтенная старушка мать всегда сама убирала комнатку, хотя в доме имелось достаточное число прислуги из негров. Она обыкновенно занималась в этой комнатке шитьем и читала Библию.