Сияние снегов (сборник) - Борис Чичибабин

«Когда весь жар, весь холод был изведан…»

Когда весь жар, весь холод был изведани я не ждал, не помнил ничего,лишь ты одна коснулась звонким светоммоих дорог и мрака моего.

В чужой огонь шагнула без опаскии принесла мне пряные дары.С тех пор иду за песнями запястий,где все слова значимы и добры.

Моей пустыни холод соловьиный,и вечный жар обветренных могил,и небо пусть опустятся с повиннойк твоим ногам, прохладным и нагим.

Побудь еще раз в россыпи сирени,чтоб темный луч упал на сарафан,и чтоб глаза от радости сырели,и шмель звенел, и хмель озоровал.

На свете нет весны неизносимой:в палящий зной поляжет, порыжев,умрут стихи, осыплются осины,а мы с тобой навеки в барыше.

Кто как не ты тоску мою утешит,когда, листву мешая и шумя,щемящий ветер борозды расчешети затрещит роса, как чешуя?

Я не замерзну в холоде декабрьскоми не состарюсь в темном терему,всем гулом сердца, всем моим дикарствомвлюбленно верен свету твоему.

«Без всякого мистического вздора…»

Без всякого мистического вздора,обыкновенной кровью истекав,по-моему, добро и здорово,что люди тянутся к стихам.

Кажись бы, дело бесполезное,но в годы памятного злапоеживалась Поэзия, –а все-таки жила!

О, сколько пуль в поэтов пущено,но радость пела в мастерах,и мстил за зло улыбкой Пушкинанепостижимый Пастернак.

Двадцатый век болит и кается,он – голый, он – в ожогах весь.Бездушию политиканстваПоэзия – противовес.

На колья лагерей натыканная,на ложь и серость осерчав,поворачивает к Великомучеловеческие сердца…

Не для себя прошу внимания,мне не дойти до тех высот.Но у меня такая мания,что мир Поэзия спасет.

И вы не верьте в то, что плохо вам,перенимайте вольный духхотя бы Пушкина и Блока,хоть этих двух.

У всех прошу, во всех поддерживаю –доверье к царственным словам.Любите Русскую Поэзию.Зачтется вам.

Воспоминание об Эренбурге

От нечестивых отмолчится,а вопрошающих научитИлья Григорьевич, мальчишка,всему великому попутчик.

Ему, как пращуру, пращу бы –и уши ветром просвистите.Им век до веточки прощупан,он – озорник и просветитель.

Чтоб не совела чайка-совесть,к необычайному готовясь,чтоб распознать ихтиозаврав заре светающего завтра.

Седьмой десяток за плечами,его и жгли, и запрещали,а он, седой, все так же молод –и ничего ему не могут.

Ему сопутствуют, как видно,едва лишь путь его начался,любовь мазил и вундеркиндови подозрительность начальства.

Хоть век немало крови попил,а у жасмина нежен стебель,и струйки зыблются, и тёпелиз трубки высыпанный пепел.

И мудрость хрупкая хранится,еще не понятая всеми,в тех разношерстных, чьи страницыпереворачивает время.

И чувство некое шестоевбирает мира темный трепет.Он знает более, чем стоит,и проговариваться дрейфит.

Я все грехи его отринуи не презрю их по-пустомуза то, что помнит он Маринуи верен свету золотому.

Таимой грустью воспарившив своем всезнанье одиноком,легко ли помнить о Парижеу хмурого Кремля под боком?

Чего не вытерпит бумага!Но клятвы юности исполнитугомонившийся бродяга,мечтатель, Соловей-разбойник.

Сперва поэт, потом прозаик,неистов, мудр, великолепен,он собирает и бросает,с ним говорят Эйнштейн и Ленин.

Он помнит столько погребенныхи, озарен багряным полднем,до барабанных перепоноктревогой века переполнен.

Не знаю, верит ли он в Бога,но я люблю такие лица –они святы, как синагога.Мы с ним смогли б договориться.

Пушкин – один

А личина одна у добра и у лиха,всё живое во грех влюблено, –столько было всего у России великой,что и помнить про то мудрено.Счесть ли храмы святые, прохлады лесные,грусть и боль неотпетых гробов?Только Пушкин один да один у России –ее вера, надежда, любовь.

Она помнит его светолётную поступьи влюбленность небесную глаз,и, когда он вошел в ее землю и воздух,в его облик она облеклась.А и смуты на ней, и дела воровские,и раздолье по ним воронью, –только Пушкин один да один у России –мера жизни в безмерном краю.

Он, как солнце над ней, несходим и нетленен,и, какой бы буран ни подул,мы берем его том и душою светлеем,укрепляясь от пушкинских дум.В наши сны, деревенские и городские,пробираются мраки со дна, –только Пушкин один да один у России,как Россия на свете одна.

Так давайте доверимся пушкинским чарам,сохраним человечности свет,и да сбудутся в мире, как нам обещал он,Божий образ и Божий завет.Обернутся сказаньем обиды людскиена восходе всемирного дня, –только Пушкин один да один у России,как одна лишь душа у меня.

Сонет с Маршаком

В краю, чье имя – радости синоним,на берегу, зеленом и морском,смутясь до слез и в трепете сыновнем,мне говорить случилось с Маршаком.

Я час провел с веселым мастаком,как сердце, добрым, вовсе не сановным.Сияло детство щедрое само в неми проливалось солнечным стихом.

Седым моржом наморщенный Маршаксудил мой жар, стараясь быть помягче.Бесценный клад зарыт в моих ушах.

Ему б – мой век, а мне б – его болячки.И что мне зной, и что мне мошкара?Я горд, как черт, что видел Маршака.

Черное море

Лишь закрою глаза –и, как челн, меня море качает,и садится на губынагая и теплая соль.Не отцовством объят,а от солнца я пьян и от чаек.О, как часто мне снитсясоленый и плещущий сон!

Дразнит прозу мою,брызжет в раны веселый обидчик,чья за мутью и зеленьютак изумительна синь.То ли хлопья летят,то ли птицы хлопочут о пище, –то порхают барашки,которых вовек не сносить.

Ну о чем бормотать?Ну какого рожна кипятиться?Я горю на огне.Я – роса. Я ничем не гнетусь.Я лежу на рядне.Породниться бы нам, кипарисы!Солнце плавит плодыи колышет в ладонях медуз.

Разверзаются недра,что вечно свежи и не дряблы.Ходят нежные негры.Здесь камень до ночи нагрет.Пахнет йодом и рыбой.И ёкает сердце над рябью,где хохочущий поварготовит чертям винегрет.

Отоспимся потом.До потемок позябнем от зыби.По ночам оно дышит,как скинувший бурку джигит.Море хлюпает в мол.Море мокрые камешки сыплет.Им никто не насытится.Море и мертвых живит.

И смывает всю муть.И смеется светло и ломяще.И прозрачно слоится.А может и скалы молоть.И возьму я с собойв свой последний отъезд из Ламанчивместо хлеба и книгилохматой лазури ломоть.

Гомер

Дело сводилось к осени.Жар никого не радовал.Пахло сырами козьими,луком и виноградом.

Пахло горячей пазухойветреной молодайки.Пахарю пахло засухой.В море кричали чайки.

Рощи стояли выжжены.Воздух был жгуч и душен.Редкий дымок из хижинынапоминал про ужин.

В тонких колосьев лепете,в шуме деревьев пряныхпередвигался слепенькийв сером хитоне странник.

Старенький, еле дышучи,хату свою покинув,шел прародитель тысячиуитменов и акынов.

Тут и случись неладное.Вдруг запершило в горле,скрючило – и сандалииноги ему растерли.

Сел, прислонившись к дереву,губы тоской зашиты,немощный, сирый, – где емув мире искать защиты?

Родина вся как нищая,мучалась и говела,только и было нынче ейдела что до Гомера.

Он и на то не сердится,зная свой меч и заступ,может, всего лишь семьдесят,может, уже и за сто.

Помнит ли кто, как с детства онбыл в состязаниях первый,как он дышал и действовал,а не слагал напевы?

Лишь потерявши зрение,взявшись больным за лиру,смел он стихами зрелымивек свой поведать миру.

Трогая лиру старуюпальцами рук усталых,пели до сна уста егодля молодых и старых.

Рады или не рады,гостя впустив под вечер,спать его виноградариклали в сарай овечий.

Там этот старый сказочниктешился миской супа.Свет его мыслей гаснущихбился темно и скупо.

Рано вставал – и заново,бос и от пота солон,шел до конца до самогок новым краям и селам.

Щеки, что были смуглыми,стали от бурь рябыми.Слушали слуги с мулами,воины и рабыни.

Были слова не шелковыдля городского слуха,не соловьями щелкали,а рокотали глухо.

В них – не обиды личные,не золотая шалость, –целой земли величиеширилось и вмещалось.

…Ну так обиды побоку!Духом воспрял художник.Враз набежало облакои запузырил дождик.

Приготовление борща