Колонна и горизонты - Радоня Вешович
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Тем временем Моша с группой штабных работников внимательно изучал шеренгу, осматривал бойца с головы до ног и без единого слова переходил к следующему. Проверяющие все ближе подходили ко мне. Неужели в Конице так никто и не догадался спросить, можно ли брать продукты со склада? Наверное, кто-нибудь все-таки спрашивал, прежде чем мы спустились в подвал. Но кто в той радостной суматохе мог разобраться, что позволено, а что нет?! И кто из нас посмел бы посягнуть на то, что принадлежит не противнику, а простому горожанину? Тревожные мысли, как искры, вспыхивали в моем мозгу, сталкиваясь между собой и уничтожая одна другую.
«Что, если засунуть этот злополучный кусок мыла куда-нибудь под ранец?» — шепнул я товарищу, стоявшему рядом со мной. Тот нахмурился и ответил, что этим я только привлек бы к себе внимание.
От волнения у меня кружилась голова, желудок сжимали спазмы. Как доказать, хотя у меня вся рота — свидетель, что эти вещи я взял на складе противника, а не в чьей-либо квартире или в хозяйской лавке? Все, что я мог сказать, как бы правдоподобно оно ни выглядело, прозвучало бы наивно.
И кто бы мог предположить такое еще вчера?! А проверяющие приближались. В висках у меня стучало. Все происходящее казалось каким-то нереальным. Люди, осматривавшие ряды, больше не задерживались возле каждого бойца. Они торопились, словно потеряв надежду найти то, что искали. На их лицах застыло безразличие. Казалось, то, чем они занимаются, вовсе не интересует их. На мое «имущество» они даже не взглянули. Наконец они догадались сделать то, с чего следовало бы начать: нам было приказано снять шапки и вывернуть наизнанку. Моша остановился перед строем и спросил, брал ли кто-либо из бойцов что-нибудь у местных жителей. Из строя вышли два парня. Они признались, что взяли для себя полотняные кепки.
Затем колонна снова растянулась на солнцепеке, и до самого вечера никто из нас не проронил ни слова. Обыск произвел на всех удручающее впечатление. Совесть, эта наша строгая свидетельница, и на марше напоминала о себе. За малейшую оплошность мы строго критиковали себя. Это было очень сильно развито в нас.
Я представил себе лицо этого полнотелого мужчины из Коница, который на улице остановил Мошу и заявил ему о пропаже двух кепок, а затем взглянул на «преступников», которые, обезоруженные и связанные, шли в колонне. Один был из 1-й роты, другой из нашей, 2-й. Командир 1-й роты Войводич подошел к своему бойцу, развязал ему руки, чтобы легче было идти, и спросил, не боится ли он, что дело примет самый плохой оборот. Парень спокойно ответил, что в любом случае постарается вести себя так, как и подобает бойцу нашей бригады. Некоторые товарищи предлагали им воспользоваться случаем и убежать в дороге, когда колонна зайдет в лес (если не возникало разногласий со своей собственной совестью, это мог сделать любой среди дня или ночи), затем переждать в местном партизанском отряде до прихода нашей бригады месяц-другой, пока все это под воздействием прошедшего времени не будет выглядеть совсем иначе. Получат партийные взыскания, и на этом дело будет считаться законченным.
Пока мы поднялись почти на самую вершину, начали сгущаться сумерки. Едва только уселись на склоне, чтобы передохнуть, как поступила команда строиться. На совершенно голой местности выше нас на фоне неба, усеянного крупными звездами, проглядывали очертания сельских изб, сараев, заборов и деревьев. Тех двоих парней, таких одиноких сейчас, вывели из строя. Сгущались сумерки, но, несмотря на это, фигуры их вырисовывались все более четко в какой-то необъяснимой, ужасной тишине.
Все вздрогнули, когда комиссар бригады начал читать решение полевого суда. Как описать ту муку, тот холод, ту неподвижность, которые сковали нас? Слова приговора сразили нас, мы не знали, что сказать, что думать. Парень, который был выше ростом, спокойным голосом, словно он находился на ротной конференции, попросил разрешения высказать последнее желание.
Он говорил логично и четко, будто речь шла не о нем, а о ком-то другом, кого он хотя и понаслышке, но все же неплохо знает.
— Не для того я, товарищи, пошел в бой, чтобы остаться в живых. Я шел на борьбу так же, как и все вы, с твердой верой в победу, но и с пониманием того, что в любую минуту могу погибнуть. Сколько раз я видел себя на месте погибшего товарища, но никогда не мог даже представить себе, что погибну от пуль своих же товарищей. Моя мать благословила меня на этот путь, она заставила меня поклясться, что я буду таким же храбрым, как и мои предки. Я не один раз представлял себе страшную смерть, но эта намного страшнее той, которую я мог себе представить. Пусть же моя смерть напоминает вам, как карается тот, кто осрамил пролетарское знамя. Страшно уходить из жизни, но еще страшнее думать о том, что весть о моей позорной смерти сразит мою мать и моих родных. Поэтому умоляю вас, товарищи, это и есть мое последнее желание, когда вы вернетесь в Черногорию, не рассказывайте никому, как я погиб. Скажите, что это было в бою.
Он помолчал, а потом громко начал выкрикивать лозунги в честь Советского Союза, Красной Армии, Сталина, Тито, нашей борьбы и партии.
Тишина. Никто не подхватил его лозунги, и они затерялись где-то над нами.
Надвигавшаяся ночь сливала шеренги в темную массу. Мне казалось, что я стою на месте тех парней, готовый к самому страшному. Второй парень стоял с безразличным лицом, словно происходящее совсем не касалось его. Он уставился в одну точку и на вопрос, желает ли он что-нибудь сказать, только покачал головой и снова погрузился в прежнее состояние безразличия.
Командир батальона отдал приказ, и его голос прозвучал резко, как звук, который возникает, когда разбивают стекло. Одно отделение пошло исполнять приговор. Тот, первый, снова поднял руку и попросил разрешения снять с себя все, что может пригодиться его товарищам.
Он снял и быстро отбросил в сторону шинель и гимнастерку, потом расшнуровал и
