Ибсен. Путь художника - Бьёрн Хеммер

Личность, постоянно испытывающая потребность что-то изобразить из себя, вызывает подозрение — может, ее на самом деле не существует? И здесь мы можем отметить, что Пер все время называет себя не «я», а Пер, молодой Пер Гюнт, Сэр Петер, Пророк, Петрус Гюнтус Цезарь и т. д. Он словно компенсирует все поражения, которые потерпел в жизни, превращая себя в сценический персонаж — создавая автопортрет, который может нейтрализовать впечатление от него как от неудачника. Чем хуже обстоят дела, тем больше он вертится вокруг своей излюбленной философской темы: быть самим собой. Но его автопортрет то и дело разваливается — потому что держится лишь на стремлении Пера утолить свои «страсти, причуды, желания». Это цель его жизни и сама его жизнь.

Но именно такое убогое представление о том, что значит «жить», неодолимо влечет Пера в дом для умалишенных в Каире. Перед тем как его венчают короной «великого самого», он внезапно ужасается судьбе человека, который «ничем не занят, кроме как собой». Голова идет кругом, и Пер уже думает, что человек не может сам определить, кто он есть в действительности. Личность должна определять себя по отношению к чему-то прочному и объективному — к тому, что находится вне ее. Пера озаряет догадка, и он восклицает в страхе:

О Боже, я ничтожный человек!Я грешник! Турок! Я пещерный тролль!О Господи, откуда эта боль?(Вскакивает.)Подай мне руку, опекун калек!

В такой ситуации не приходится ожидать вмешательства светлых сил, которые могут спасти его, — по крайней мере, об этом не говорится. Тем не менее Перу — вероятно, с чьей-то помощью — все же удается покинуть дом для умалишенных. Впоследствии он возвращается в Америку, возвращается к своему, по сути, материалистическому мировосприятию, с верой в «клад», который он оставил в Америке, — что придает ему некую уверенность в себе. Пер живет в мире, где Бог, возможно, еще не умер, но — по крайней мере, в глазах Пера — уже не жилец. Герой теряет связь со всем тем, что находится вне его самости.

Но в драме есть героиня, которая смотрит на жизнь гораздо шире, чем Пер. В этом предельно контрастном мире Сольвейг живет по собственным понятиям. Она никому не позволяла себя околдовать и выбрала жизнь «под небом солнечным». Поскольку этот выбор сделан раз и навсегда, Ибсен представляет образ Сольвейг в одной-единственной жизненной роли: роли светлой, преданной и любящей женщины. Таким образом, она представлена нам лишь через отношение к Перу.

Сольвейг живет в мире, где Бог не умер, она олицетворяет альтернативу эгоистическому девизу «Пребудь собой — и всё». Как антипод Пера Сольвейг показывает нам, что «быть самим собой» означает также быть чем-то и для других, хотя бы для другого. Так прожил свою жизнь в служении людям бедный крестьянин с гор. Перу это оказалось не по силам. Он покинул Сольвейг, которая сожгла за собой все мосты и пришла к нему в горную хижину. Ибсен показывает здесь, что в горах могут жить и двое, если между ними образовалась духовная связь.

В драме Сольвейг постоянно соотносится с тем измерением бытия, от которого Пер ушел. Ее мир не менее важен, чем мир, который представляет Пер. Противоречие между их мирами является основным элементом в архитектонике пьесы. Образ из мира Пера вновь и вновь сменяется образом из мира Сольвейг, и они противопоставляются друг другу. Яркий пример — сцена, в которой Анитра грабит и предает Пера, и он приходит к выводу, что «женщины — и вовсе жалкий род». Будучи молодым, он сделал исключение для Сольвейг, теперь же, судя по всему, он ее позабыл. Но автор помнит о ней. После того как Пер сделал свое резкое заявление против женщин, Ибсен показывает нам, как Сольвейг преданно пасет коз у избушки Пера, напевая и пытаясь отыскать своего «блудного сына» и возлюбленного.

Такая смена картин — и другие подобные явления, — разумеется, плод сознательного авторского замысла. Сцены из мира Пера показывают нам текучую и непостоянную сторону бытия. Сцены из мира Сольвейг демонстрируют непреходящее, или, выражаясь словами из Библии, то, что остается после того, как всё исчезает, — веру, надежду и любовь. К миру Сольвейг следует отнести всех тех, кто соответствует представлению о целостной личности: это крестьянин с гор, пастор, Пуговичник, а также Костлявый. Именно Пуговичник озвучивает императив о целостности личности перед изумленным и ничего не понимающим Пером и сообщает ему, что он никогда не был самим собой.

Когда Пер наконец начинает понимать всю серьезность этого обвинения, он оправдывается так: дескать, никто и никогда не говорил ему, в чем его предназначение и какова цель жизни, определенная для него Господом. «Ты должен был догадаться», — говорит Пуговичник. А ведь Пер догадывался. И вынужден это признать в решающей сцене пятого действия. Здесь он внезапно и с новой силой ощущает, что в его жизни была и другая история, сказка в лучшем смысле этого слова, которая так и не стала явью, потому что он предал подлинную Принцессу, а домогался Женщины в зеленом и других дам. Прежде чем покинуть Сольвейг, Пер осознаёт, что она — именно та, кто может претворить его мечты о королевском величии в жизнь:

Моя принцесса! Сольвейг! Наконец!Хоть из песка ей выстрою дворец.

Весьма знаменательно, что, покуда Пер мучительно копается в своей душе, пытаясь найти себе оправдание, автор возвращает его к той хижине, которую он предательски покинул. Герой понимает, что он проиграл, и осознаёт принципиальную разницу между своим миром и миром Сольвейг:

Кто верит, тот ушедшего простит.Кто сам не забывает, тот забыт.О строгая! Ты чувствуешь всерьез!Ты — власть моя, и я тебя не снес!

Две эти параллельные сцены внутри действия указывают на то, что Пер предал не только Сольвейг, но и самого себя, изменил своему предназначению. С точки зрения Сольвейг, драма повествует о большой романтической любви, любви как призвании и предназначении, любви, в которой главенствует принцип «всё или ничего». Такие максималистские взгляды на любовь Ибсен проповедовал не только в своем творчестве, но и в жизни.

Таким образом, Пер вынужден — вопреки всякому желанию — признать свое человеческое и моральное банкротство. Он видит воочию, как бессмысленно растратил свою жизнь, — она оказалась столь же бесплодна, как и его душа, чей обвиняющий голос звучит все громче и ужасает его все сильнее. Теперь он окончательно убеждается, что никогда не был самим собой, — он поистине выключен из числа тех, кто представляет в жизни самого себя. Он доведен до отчаяния, он потерял всё и чувствует себя совершенно беспомощным. Комизму нет места в этой пограничной ситуации, когда Пер созерцает собственное ничтожество, а душа его в то же время кричит, что человек — это нечто большее. Он подобен униженному королю Лиру: он растерял в непогоду все человеческое тщеславие. В такой ситуации король Лир задает себе вопрос: «Неужели это и есть человек?» Так и Пер сжимается под напором самообвинения: