Дом с золотыми ставнями - Корреа Эстрада

– Значит дело в одном хозяйском приказе?

– Похоже, ты на меня в обиде. Хорошо, ты имеешь на это право. Хозяин знал, что делал. Давай, взбеленись – он этого-то и ждет. Или, может, он думал, что ее от меня будет тошнить, и она попросится в господскую опочивальню. Может, ее и тошнило, но к нему она не пошла.

Факундо со странной не злой насмешкой в голосе спросил:

– Милая, тебя сильно тошнило от этого умника?

– Меня тошнит только от дураков, – ответила я.

– Значит, нет? Ну, стало быть, сеньор здорово прогадал. Кабы еще я при этом не остался бы в дураках -совсем было бы хорошо. За девчонку Луисы или за кого еще…

Но только я на самом деле дурак и не люблю, чтобы зря били лошадей и девчонок.

Лысый олух, ты чего улегся с краю, как бедный родственник? Вздумай сеньор проверить лодырей, что бы ты ему сказал?

– Что даже племенному жеребцу нужны передышки, а уморить такого одра, как я…

– Нас давно не проверяли, – вмешалась я, – с тех пор, как заперли сюда. А он ведь тоже живой человек, можешь представить?

– Да уж, – деланно отмахнулся Факундо. – Одним разом больше, одним меньше – теперь-то что?

– В таком случае, – заметил араб, – прибереги мне раз-другой до более подходящего места и времени…

Ей-богу, мы по достоинству оценили эту скользкую шутку и давились хохотом, когда вернулся Давид.

– Эй, негры, дернул меня черт связаться с вами, впору плакать, а вы ржете, как лошаки!

Вопрос – что делать – оставался непростым. Сообщать сеньоре, что на самом деле произошло в усадьбе в ее отсутствие, было бы опрометчиво: волновать женщину в ее положении? Давид сказал, что напишет нечто безобидное – вроде, ребенок выздоровел, не хочет ли сеньора меня забрать к себе? А пока Факундо должен был появиться наутро пред хозяйские очи. В его присутствии дон Фернандо присмиревал.

Утром застучали копыта со стороны большой дороги. Конюший явился на доклад с кошелем и бумагами. Сеньор слушал невнимательно и наконец перебил:

– Ты знаешь, что у твоей жены сейчас гость?

Тот пожал плечами, сделав вид, что не заметил ничего особенного: гость, ну что?

– Он зашел к ней как-то вечерком, и Давид их застал и запер. Хочешь взглянуть?

– Отчего же нет, если вы скажете, – отвечал Факундо. Его рябоватая физиономия могла при необходимости стать совершенно непроницаемой; Такую-то рожу он и состроил под беспокойными глазами дона Фернандо.

Он самолично открыл дверь и пропустил конюшего вперед, ожидая сцены.

– А, лысый! Как тебе спалось в моей постели?

– Хорошо, но мало, – отозвался араб, – я бы и дальше не против.

– Ишь, разлакомился! Пошел, пошел отсюда к своим коровам.

Мухаммед поспешил наружу, но дон Фернандо остановил его жестом:

– Ну и красавца выбрала твоя недотрога!

Но Гром молча переводил взгляд с хозяина на пастуха, и в этом взгляде ясно читалось: что один, что другой – какая разница? Дон Фернандо покраснел от этого сравнивающего взгляда и не вытерпел, поторопился уйти.

Я рассказала мужу все, как было – и то, что он узнал бы от других, и то, что он мог бы узнать только от меня. Я не видела смысла что-либо скрывать. Он скрипел зубами и молчал. "Ревнуешь?" – "Нет, хотя стоило бы. Это судьба! Сколько нагадала тебе старуха и кто будет следующий?" "Почем я знаю!" – "А знаешь, лысый прав. Нет другой такой отравы. Но только эта чаша моя, кто бы к ней не прикладывался. Я знал, что связался с дочерью кузнеца".

На другой день вместе сходили к Обдулии навестить больную Амор. Ее ожоги не заживали, кровоточили и гноились на нежной светло-шоколадной коже. Однако от испуга девочка оправилась, и я задала вопрос, что все эти дни вертелся у меня на языке: какая нелегкая занесла ее к господскому дому в тот день, да еще в час, когда уже выпустили собак? Я знала от Луисы, что ее взяли не в бараке.

Она залилась краской и опустила глаза. Она едва сумела произнести имя Мухаммеда и спрятала лицо в ладошках. Глупышка боялась, что я рассержусь. Но я только ахнула:

– Как же тебя собаки не разорвали?

– Собаки меня не трогают, Сандра. Я всегда хожу, куда хочу, мимо них.

Эти две неожиданности стоили одна другой; но, поразмыслив, я поняла, что вышло в поговорке: не было бы счастья, да несчастье помогло. Я разговорила девочку.

– Почему ты раньше не пришла к нему? Ты знаешь, что он живет один.

– Я боялась. Я маленькая, я дурочка. А он унган, он запросто заговаривает и с тобой, и с Обдулией, и с самой сеньорой. И еще говорят, что за все годы здесь он никогда не искал ни одну женщину. Говорят, что сама Джемайя приходит к нему по ночам.

– Вот что, – сказала я весело, – если хочешь его получить, перестань слушать глупости и терять время. Ты не маленькая. Ты не дурочка. Красивой я тебя сделаю.

Только бы лысый не успел наделать глупостей.

Я знала, что говорила. Я видела Мухаммеда мельком в то утро в маслобойне. Его тело, растревоженное несколькими случайными, шальными ночами, не могло прийти в прежний покой. Он не показывал вида, но я знала, как его выламывает. Я боялась, что он прибегнет к какому-нибудь из своих снадобий – с него бы сталось, и заторопилась.

Я привела Амор к себе в комнату, пошарив по коробам, достала давний подарок сеньоры – ее старое платье из пестрого ситца. Оно предназначалось на пеленки, поскольку мне не годилось ни в каком виде. Но у нашего Инфанта пеленок было через край. А маленькая мулатка была схожа с хозяйкой и ростом и фигурой. Я лишь отпорола кружева и рюши, делавшие платье не по чину и возрасту новой хозяйки роскошным.

Худышка не узнала себя в зеркале. Она не пошла в свою мощную мамашу, но вполне сложилась и была недурна собой. Наряд завершила широкая красная лента, обвязанная вокруг коротко стриженой головы. Потом я отвела ее обратно в хижину Ма Обдулии – будто долечиваться – и дала по дороге несколько советов к месту.

Дня три после того я не заходила к унгане, но слышала, что Амор помогает ей на маслобойне и сыроварне и что она на удивление похорошела и повеселела. А потом как-то под вечер зашла проведать старуху и встретилась с Мухаммедом нос к носу.

– Ты научила девчонку? – спросил он.

– Я ее только принарядила. Остальное решила она сама.

– Ради Аллаха! Она на двадцать лет моложе меня.

– Из-за тебя она получила много ран. Разве не справедливо, если ты поможешь ей залечить их?

– У меня хватит трав, чтобы зарубцевать ее ожоги.

– Те, что на сердце, не лечатся травами.

– Но, женщина, кто излечит мою рану?

– Думаю, никто, кроме нее.

Грустно покачал головой:

– Мне долго придется привыкать к этой мысли.

– Поторопись, ради своего бога! Иначе ты упустишь свою судьбу.

Он не ответил, но выслушал со вниманием. Он все понял: он был не из тех, кому надо повторять.

Прошла неделя – письма от сеньоры не было. Сеньор снова стал щетинить усы и поглядывать по-петушиному искоса, и я не на шутку забеспокоилась. Но в один жаркий полдень вдруг в усадьбу с дороги свернула коляска, запряженная чудной гнедой парой. Дон Фернандо был в отлучке. Мой муж, обычно весьма сдержанный в изъявлении почтения, сам вылетел навстречу гостю.

– Белен просила, чтобы я доставил в Гавану твою красавицу, мне оказалось по пути. У меня письма к Фернандо, и, кстати, ей тоже. Тебе, Факундо, придется месяца два побыть в холостяцком положении, – подшучивал лейтенант Суарес, вручая узенький конверт. – Сеньора говорила, что ей нужно кое-что из вещей, так что пусть собирает баулы.

Действительно, в письме было указание собрать некоторые вещи и направляться в Гавану немедленно вместе с доном Федерико, который ездил по каким-то делам в Санта-Клару и на обратном пути пообещал меня забрать. Факундо вздохнул облегченно и повел гнедых лейтенанта в конюшню.

Я беспокоилась за малыша. Его приходилось отнимать от груди, а мальчику было всего десять месяцев… Но Давид обещал найти кормилицу из негритянок: "Все же этот пострел мне родня, ни много ни мало, внучатый племянник". Факундо собрался перейти на время моего отсутствия в свое старое жилье при конюшне и взять с собой ребенка: "Днем будет с нянькой, а ночью я с ним управлюсь сам, он парень покладистый".

На том и порешили.

Дождавшись хозяина, дон Федерико передал ему письмо от супруги. Но тут вышла осечка.

– Гром, холостяковать тебе, похоже, не получится, – сказал он Факундо вечером, навещая, как обычно, своих лошадей. Фернандо наотрез отказался ее отпускать.

Говорит, что тут в доме нет лишних рук, а у деда прислуги целый батальон.

Факундо едва не задохнулся.

– Сеньор, ее непременно надо увезти. Тут такое было и неизвестно что еще может быть!

– Что? Что у вас тут такое, черт возьми? Белен не говорила ничего.

– Она сама ничего не знает, дон Федерико, ее же нельзя волновать. Пойдемте ко мне в угловую, присядем, и я вам все растолкую, что и к чему.

– Н-да! – только и мог сказать бравый лейтенант, выслушав всю историю. Конечно, ты прав, но без согласия кузена я не могу ее увезти: это, по сути, кража.