Дом с золотыми ставнями - Корреа Эстрада

– Почему Белен не сказала об этом мне?

– Наверное, не сочла нужным.

– Ньо! – он схватился за голову. – Какую же глупость вы сделали, женщины!

Он потащил меня к письменному столу и отпер один из ящиков.

– Посмотри!

Передо мной лежало отпускное свидетельство на имя Кассандры Лопес, помеченное той же датой, что и купчая. Я едва не задохнулась.

– О, Йемоо!

– Теперь этому, – сказал Федерико, – грош цена. Я не имел права тебя отпустить, потому что ты не моя, а какого-то мистера Митчелла, который неизвестно, помнит про твое существование или нет.

У меня все еще в голове мутилось, и я не знала, что заказать.

– Я рассчитывал, что Белен отпустит твоего муженька, так или иначе, я бы ее уговорил. Опеку над мальчишкой предназначали мне, вы поселились бы где-нибудь близ Гаваны, и все были бы довольны, а я – смею думать – стал бы другом вашего семейства. А теперь? Хорошо; приедут англичане за тобой, отпустит Белен твоего конюшего, но мальчишку тебе не отдадут, это точно. Если только тебя освободят твои настоящие хозяева и ты сможешь остаться здесь.

– Я могу на это рассчитывать.

– Пусть так; но нужно их участие в деле. Как, черт возьми, Белен писала эти письма? За полтора года можно было доплыть до Лондона и обратно даже на черепахе.

Потом он немного успокоился.

– Ладно! Постараемся извлечь из ситуации все, что возможно. Я сам напишу в Англию – мой жандармский статус кое-что значит. И разберусь в некоторых подробностях дела.

Он стал меня дотошно выспрашивать о месте, где я отлеживалась после побоев – приметы, названия, имена. Он закрутил целое расследование по службе и два дня не появлялся дома. Вернулся довольный: нашли это место, нашли улики, с меня снял официальный допрос и подшил к делу. Обычно краденых негров держали в каталажках до тех пор, пока за ними не являлись хозяева. Но лейтенант Суарес без труда добился того, чтобы меня оставили на его ответственность.

– Теперь твое освобождение – лишь вопрос времени. Если мистер Митчелл заупрямится, я его уговорю, выкуплю тебя, если потребуется. Остальное будет проще. Довольна?

Ах, о чем он спрашивал!

Но это было не все.

– Ты свободна. Скажи, ты не хочешь остаться со мной? Только со мной?

Я давно ждала этого вопроса.

– Я не могу и не хочу быть неблагодарной. Но ты просишь больше, чем я могу дать.

Как сейчас вижу его перед собой: закурил сигару, отошел к окну и долго смотрел в сад, пока горящий табак не стал жечь пальцы.

– Чем он так лучше меня? Я могу дать и тебе, и ребенку куда больше, чем он.

– Есть вещи, в которых не важны ни деньги, ни статус.

– Ясно, по статям он не уступит никакому племенному жеребцу из своего табуна, да?

– Как раз по части жеребячьей борзости с тобой тягаться трудно.

– Тогда черт меня побери, если я что-нибудь понимаю.

– Легко быть хорошим, если ты свободный, белый и богатый.

Сел на стол, давя окурок в пепельнице, и лицо у него раздосадованное, но видно, что понять он все же хотел бы. Однако некоторые вещи объяснять не так просто.

– Каждый человек есть только то, что он есть. Если тебя лишить чина, денег, образования, положения в обществе, раздеть донага и поставить в чистом поле – вот тогда посмотри в себя и узнаешь, что ты есть. А он – отмой его добела, забудь, что он раб, и поставь рядом с собой, и тогда посмотри, что он есть.

Только так и будет честно сравнивать, что у каждого за душой. А если бы ты проснулся однажды утром в теле черного раба – что было бы? Можешь мне не отвечать; ответь себе.

Зажег новую сигару, сел в качалку и долго курил, обо мне словно забыв. Затем встряхнулся и сказал:

– Знаешь, красотка, мы с тобой заговорили о слишком заумных вещах.

Это означало: понял, но не смирился.

Все пошло словно бы по-прежнему, но дон Федерико стал задумчив. Он знал разницу между тем, что имел, и тем, что хотел получить. Такова человеческая натура: никогда-то мы, люди, не довольны тем, что имеем. Это не только денег и карьеры касается. Уж на что, кажется, неощутимая материя сердечная привязанность – и тут бывает мало! Знать он хотел все досконально, спрашивал обо всем и сам обо всем говори откровенно.

– Скажи, а он тебя ревнует? К Фернандо, к пастуху тому, ко мне?

– Ревнуют – это когда не знают, кого из двух или там трех предпочтут. А зачем Факундо ревновать, если он знает, что я его предпочту любому?

– У нас, испанцев, супружеская измена со стороны жены равнозначна разводу.

– Независимо от обстоятельств?

– Абсолютно! Мужчине простят и подлость, женщине поставят в вину даже беду.

Фернандо таскался направо и налево, и все сходило с рук. Но если он узнает о том, что произошло между мной и Белен, она птичкой вылетит из его дома, и приданое не вернет. Дед у нас суров по отношению к семейной репутации и скорее всего отправит в монастырь и ее и девочку.

– Девочку?

– Да, дочку родила… Вашими с Обдулией стараниями.

– А ты тут ни при чем?

– Мои усилия минимальны. Ваш курс лечения был великолепен. А меня прописали ей в качестве последней пилюли.

– Ой ли? Я думаю, она ни на кого другого в качестве пилюли не согласилась бы. И кроме того, рисковала гораздо больше. Тебе-то даже в случае скандала ничего не было бы.

– Ну, не совсем так. Отправили бы к родне в метрополию, наверно.

– А ты не хочешь?

– Что я забыл в этом захолустье Европы?

– Все же неравноценны наказания.

– Наш мир мужчины создавали для себя.

– А скажи, ты ревнуешь донью Белен?

Даже изумился:

– С чего бы? Она ведь замужем.

– А ты бы женился на ней, если б она не была замужем?

Задумался надолго.

– Знаешь, она была бы хорошей женой. Мне бы подошла во всяком случае. Но, во-первых, она не захочет развода. А во-вторых, это беспредметный разговор. Вроде того, пошла бы ты за меня замуж, если бы была беленькой? Не за черного же конюшего тебе тогда было идти.

– Черного кобеля не отмоешь добела,- отшутилась я старой поговорочкой. – Но за предложение спасибо.

– А скажи, ты не ревнуешь Факундо?

Тут изумилась я.

– К кому? И с чего?

– Мало ли было у него баб? А вдруг без тебя кто-то греет его постель?

Мысль эта вообще никак не приходила мне в голову, и я об этом сказала.

– Ты на него чары наложила? Или так ему так доверяешь?

Тут уж пришлось задуматься мне, и ответ нашла не сразу.

– Не то чтобы доверяю или не доверяю, мне это вообще не важно. Даже если появлялась там какая-нибудь женщина в мое отсутствие, все равно. Наверно, это потому, что я родом из мест, где у мужчины может быть десяток жен. И у хорошего мужа жены всегда между собою ладят. Какая ж тут ревность? Её моим воспитанием не предусмотрели.

И, переждав вспышку гомерического хохота, добавила:

– Я все его прелюбодеяния простила ему заранее, так же как он простил мне мои.

– Но твои поступки вынуждены, они проистекают из твоего положения невольницы. А он волен хотя бы в выборе женщины.

– И я поступала не совсем вынужденно, и он не так уж свободен. Я ведь могла бы отказать тебе, так? Могла, даже если в той бумаге было написано, что я невольница. И могла бы исчезнуть из твоего дома сразу, как только та бумага потеряла значение. Но я тут, и что это значит? Грешим помаленьку, господа! А если я грешу, значит, и ему можно, иначе просто несправедливо. Меня месяц нет, а нужда приспела? Пускай встряхнется! Меня он точно не позабудет, кто б его там на себя ни затащил. Так что и спрашивать его не стану, когда вернусь.

Закончилось все неожиданно. В один из вечеров лейтенант появился мрачнее тучи.

– На, читай! Белен догадалась, где ты, из-за этого письма. По правде, это было не трудно. Объяснение было бурным, кажется, она обиделась. То ли за себя, то ли за тебя… во всяком случае, за то, что я задержал тебя в своем доме.

У меня сердце ухнуло при виде размашистого почерка мужа. Он написал на хорошо известный адрес в Гаване, и письмо попало прямо в руки доньи Белен.

Факундо писал, что все здоровы, что мальчик растет, что все спокойно без меня, но скучно и плохо. Дон Федерико еще сильнее мрачнел.

– Поехали к кузине. Ей не терпится видеть тебя сию же минуту. Будет расспрашивать – свали все на меня: увез из дома, показал тебе купчую и никуда из дома не выпускал. И не благодари, это не я такой добрый. Это все Белен мне про меня же сказала, и я так и ждал, что надает оплеух. И лучше бы уж надавала! Она пожаловалась деду, а дед устроил такой разнос, что уши горят и в печенке тошно.

Сеньора родила девочку (я уже об этом знала) и собиралась в непродолжительном времени домой.

Проведя меня в свои комнаты, спросила без предисловий:

– Почему ты перебегаешь дорогу между мной и моими мужчинами?

Точь-в-точь разъяренная кошка она была: глаза горят, хвост трубой и когти выпущены. Что там дон Федерико говорил про пилюлю? Я подумала, что он раньше меня ее увидел в таком состоянии и свою ошибку понял. "Обиделась то ли за себя, то ли за тебя…" Перед глазами была сцена ревности в чистом виде. И что-то похожее я уже видела. Не оскорбленное самолюбие законной супруги, а именно горячая женская ревность. И совсем не хотелось опять нарваться на затрещины.