Тайна визиря Шимаса - Шахразада

Провожай их с поклонами, но смести всех, решительно и неуклонно…»

– Ох, отец, как же это будет непросто, – прошептал халиф Салех. – Да и не смогу я, пожалуй, сразу изгнать и казначея, и первого советника, и всех смотрителей и попечителей… Ибо, к сожалению, не так многочисленны ряды моих друзей, как было бы необходимо для этого сурового деяния.

Увы, это было истинно. Ибо близкие его друзья, на которых всегда можно положиться, и впрямь были немногочисленны. Для столь всеобъемлющей замены даже одного дивана полагалось бы, чтобы друзья исчислялись десятками. А такого не может быть ни у одного живого человека, и уж тем более у наследника правителя.

– И потому, отец, мне придется менять каждого из советников лишь после того, как найду я на его место человека доверенного, молодого и достойного. А это, увы, потребует весьма и весьма немалого времени. Увы, куда большего, чем ты пишешь в этом письме…

Стражники, стоявшие за дверями покоев, конечно, слышали все – от первого до последнего слова молодого халифа. Должно быть, любой из советников дивана отвалил бы им немало золота, если бы знал, что их уютные должности им более не принадлежат. Что очень и очень скоро они услышат велеречивые слова церемониймейстера, которые будут провожать их на заслуженный отдых, отлучая тем самым от насиженных и таких хлебных мест.

Но, увы, ничего этого не знали ни казначей, ни старый визирь, ни первый советник дивана, ни смотритель закромов прекрасной страны Аль-Миради. И потому спали спокойно.

Халиф же вовсе не спал. Вновь и вновь перебирая воспоминания и придирчиво анализируя их, он решал, кто из его друзей сможет быть лучшим на том или ином посту.

И наконец к утру решение было принято. Фархад, сильный и мужественный, должен был сменить главнокомандующего. И это должно было стать единственным безболезненным шагом – ибо командующий был уже столь немолод, что давно мечтал об отставке, не стараясь удержаться на своем посту ни одной лишней минуты.

Джалал-ад-Дин, упорный и въедливый, должен был сменить на посту смотрителя всех школ страны. Ибо за учеными, как был свято убежден Салех, будущее государства. И потому неразумно, да и невыгодно, учить детей спустя рукава.

Шимасу же, отличному игроку в шахматы, самому изворотливому и разумному, халиф Салех отвел пост визиря. О да, иногда хитрость, умение интриговать и просчитывать ходы визирю нужны куда больше, чем знание сотен и тысяч законов, уложений и правил.

– А всеми остальными, отец, – проговорил Салех, вставая, – я займусь чуть позже…

Макама третья

Он стоял посреди комнаты и решал, кем же станет сегодня – пустым вертопрахом, отправившимся на прогулку в поисках новых приключений, или пиратом, ступившим на берег в поисках большой, но чистой любви до самого утра… Быть может, стоило бы одеться солдатом?.. И просто нести стражу у какой-нибудь харчевни, чтобы в нужный момент наказать воришку… Или, быть может, спасти из злых рук юную прелестницу, которая по недоразумению выйдет на улицу в поздний час без сопровождения…

О, он был воистину многолик. И пусть это была всего лишь игра, в которую он играл с самим собой, пусть о ней не знал никто, даже его самые близкие друзья… Правильнее будет сказать, что игра эта была именно тем и хороша, что о ней никто не знал.

Каждый свободный вечер он посвящал своей игре и своим прогулкам. Сейчас он был уже куда более умелым, чем даже самый умелый лицедей. Ибо он играл не так, чтобы поверила глупая легковерная публика, а так, чтобы он сам верил в каждый свой поступок и в каждое свое слово.

Его лицедейство воистину было лишь игрой – он не играл в разбойника, мечтающего опустошить сундуки богатого купца, он не играл в убийцу, получающего щедрое вознаграждение за то, что лишил жизни какого-то беднягу. О нет, ибо тогда, на войне, он видел вполне достаточно самых настоящих ран и смертей, чтобы навсегда воспылать отвращением даже к игре в убийство.

Более всего ему – вечернему – подошло бы имя справедливого разбойника, или, если угодно, Справедливого Мстителя. О, это была для него самая уютная и приятная маска. И, к превеликому его сожалению, почти каждый его выход в город под чужой личиной заканчивался потасовкой.

– Увы, – пробормотал он, натягивая черный, расшитый черным же бисером кафтан. – Род человеческий несовершенен… Но удивительнее всего то, что человеку удается это несовершенство скрывать днем. А вот вечером, должно быть, у него уже нет сил на то, чтобы быть добрым и справедливым… И пред светом вечернего фонаря или горящего костра предстает воистину отвратительная личина лжеца, подлеца или мздоимца. Или так действует на них красавица луна…

Не договорив, он надел перевязь со шпагой, превращаясь во франка-гуляку, решившего в этот вечер не сидеть в духоте постоялого двора, а пошататься по улицам прекрасной столицы великолепной и спокойной страны Аль-Миради.

Ибо не побродить по ярко освещенным улицам столицы было просто необыкновенной глупостью. Сотни и тысячи фонарей и фонариков окрашивали бархатный вечер во все оттенки синего, над головами сияла луна, полная и необыкновенно близкая. Распахнутые двери харчевен и постоялых дворов звали присоединиться к пиршеству или попировать самому. Речушка, протекающая через весь город и взятая в каменные берега, отражала это буйство света, но отвращала от сидения в четырех стенах, пусть даже самой уютной из харчевен. Ибо странно было бы прельститься запахом пылающих дров и подгорающего бараньего бока, когда благоухают магнолии и сотни цветов дарят любому прохожему головокружительные ароматы.

Ноги сами вынесли его на главную площадь – тихую в этот поздний час. Темен был дворец – ни одно окно не горело в церемониальных покоях, глядящих на площадь. Он знал, что вся жизнь переместилась во внутренние комнаты, куда вхожи лишь немногие посвященные и посетить которые может лишь человек, которому халиф и его стража доверяют всецело.

Он пожал плечами и неторопливо двинулся через площадь в сторону базара, не умолкающего ни в сумерках, ни даже ночью. Непонятно почему, но сейчас он вдруг пожелал найти новую перевязь к своей шпаге – с вышивкой побогаче и с каменьями повычурнее. Такое бывало и раньше, когда его личина становилась частью самой его натуры – у него появлялись желания, ему самому свойственные мало, но тому, в кого он обращался, свойственные всецело.

Но сегодня поиски были тщетны – все, что он видел, вызывало у него лишь брезгливое отвращение. Он даже позволил себе презрительные слова: