Арбат - Юрий Вигорь

2

Изучение географии читательских интересов — презанятнейшее дело. На перекрестке Нового Арбата, Никитского бульвара, Воздвиженки и площади Арбатские Ворота — совершенно разный читательский спрос. Можно подумать, что здесь ходят абсолютно другие люди, с разными интересами. Если на Новом Арбате покупали главным образом деловую литературу, книги по менеджменту, по бухучету, по ресторанному бизнесу, оксфордские учебники английского языка «Хэдвей» семи ступеней или «Как изучить итальянский за три недели», относясь совершенно равнодушно к романам Бориса Акунина и Владимира Сорокина, и уж тем более никогда не слыхивали, кто такие Николай Погодин, А. Эртель, В. Розанов, то на площади Арбатские Ворота, у метро «Арбатская» публика, направлявшаяся в спальные районы, была прошибаема на «патриотическое» чтиво. Сюда забредали интеллигентные старички, грациозные старушки в очках с модной оправой, не утратившие углубленной пристальности глаз, живо реагирующие на Костины шутки, хохмы, прибаутки без тени заносчивости, способные понять и разделить юмор в отличие от одурманенных деловитостью москвичей. Через два месяца у них уже возник свой стойкий покупатель на книги «по десятке». Костя вдохновенно рассказывал зевакам, какой потрясный мужик был историк, кавалергард, дуэлянт и рубака Кондратий Биркин, не попавший ни в Советскую литературную энциклопедию, ни в энциклопедию тридцатых годов, ни в букинистические каталоги былой Москниги, историк, запрещенный царем и коммунистами за крамольные мысли, веселый нрав, смелый и дерзкий ум. Рассказывал о не включенном ни в один каталог русском историке Елистрате Классене и его книге «История русов до рождества Христова», изданной в 1854 году.

— Биркин впервые показал, — распространялся Костя, — что всю русскую историю написали немцы при императрице Елизавете, немке. Она этих историков привезла в Петербург, подарила им дома, снабдила деньгами, дала выгодную ей оценку событий. «Великими русскими историками» стали Миллер, Шлецер и Байер. Ломоносов за смелую критику этих историографов дважды изгонялся из Академии наук. То, что заложили в основу русской истории Миллер, Шлецер и Байер, считается сегодня безусловной, непререкаемой истиной. На основе их трудов была написана «История государства Российского» Карамзина, Погодина, Ключевского, Соловьева, Ничволодова… Можете вы себе представить американцев, изучающих историю США по трудам русских или китайцев? Вот поэтому Россия сегодня и не Америка.

Заинтригованный читатель листал Биркина, потом неторопливо доставал кошелек:

— Дайте два трехтомника Кондратия. Один комплект подарю другу. Надо же, я и не знал, что Елизавета была немка… А Иван Грозный, он тоже был немец?

— Да вы доподлинно узнаете все у Биркина, спешите домой и садитесь немедленно читать, — с мягкой полушутливой улыбкой провожал покупателя Костя.

Две верхние полки стеллажа на арбатской точке занимали у них попавшие в «слив» замечательные старые русские романисты. Сорок пять забытых при коммунистах имен. Советскому читателю был знаком из них только Дмитрий Лукич Мордовцев по изданному в макулатурной серии роману «Княжна Тараканова». Остальные его сорок два романа идеологи КПСС посчитали вредными для народа. Вредными полагались и прекрасные романы Льва Жданова «У порога трона», «Императрица Елизавета и ее двор» и тридцать восемь других романов. Вредным нарекли автора шестидесяти трех романов Осипа Шубина и автора трехтомника «История раскола на Руси» Лопухина. Вредным сочли графа Салиаса, автора пятидесяти двух романов, вредным слыл Мережковский. Россия восьмидесятых «изучала», познавала, открывала для себя русскую историю главным образом по Пикулю. Его успех был вызван читательским голодом, искусственно созданным вакуумом. И как только вакуум исчез, как только начали переиздавать авторов, у которых Валентин Саввич не брезговал позаимствовать не только сюжет, но и названия некоторых романов, как, например, «Слово и Дело» Георга Борна, немца, жившего в России и написавшего двадцать романов из русской истории, интерес к Пикулю пропал, развеялся миф о его феномене. И все романы Пикуля попали в «слив». И если Лев Жданов, Осип Шубин, Мордовцев, Салиас, Монтепен и другие знаменитые романисты за одно лето исчезли из «слива» и с лотков благодаря Косте и его пропаганде, то Пикуль в «сливе» застрял надолго. Они делали все, чтобы «продвинуть» его романы, лично Року Валентин Саввич был симпатичен как человек, как неистовый труженик, как фанат своего ремесла, хотя вещи его были скороспелы, интрига лежала на поверхности. Он влобовую преподносил исторические факты, пытаясь открыть народу Америку, а в романе надо выстраивать рождение этих фактов, полагал Костя.

У лотков наших героев частенько толпились разговорчивые читатели, приходившие не только купить что-то «свеженькое» из «слива», но и поспорить. Приходил страстный читатель, преподаватель из Гнесинки Ковальчук, профессор экономики Подгузный, писатель Юрий Борев, автор пяти томов «Анекдотов», тоже попавших в «слив» и продававшихся на арбатских стеллажах. Они посмеивались, когда Костя рассказывал зевакам, кто такой был Лев Жданов, гвардейский офицер, дуэлянт, картежник, строчивший романы по ночам, выкравший из Петербургского архива часть бумаг, нужных для работы над романом, и вернувший их через год; впрочем, за это время никто их не хватился и даже не знал о пропаже.

В Костиных рассказах каждый писатель становился человеком во плоти, из крови и мяса, со своими страстями, пороками, чудачествами, и книгу покупали не столько ради текста самого романа, сколько ради личности автора.

— Но почему же этого замечательного Льва Жданова не издавали раньше? — удивлялась домохозяйка с двумя набитыми авоськами, купившая три романа дерзкого дуэлянта и покорителя дамских сердец. — Я бы забрала все его книги, но тяжело нести…

— Он не нравился Суслову из-за нелюбви к евреям. Лев Жданов был радикалист. Ярый славянофил, он не любил немцев на русском троне…

— А что, Суслов перечитал все эти романы?! — воскликнула заслушавшаяся Костю студентка. — Неужели он успевал перечитывать и запрещенных историков — Погодина, Классена, «Велесову книгу»? Почему он решал, что нам читать, а что не читать?

— У него были штатные читчики. Был целый комитет по цензуре, фильтровавший, отсекавший, кастрировавший не только все русское наследие, но и Геродота, Страбона… — вступил в разговор профессор Ковальчук. — Видите ли, не победители пишут историю, победителем становится тот, кто ее пишет и доносит до умов. Любая революция, любая реформа, кроме нынешних, начиналась с фальсификации истории, заканчиваясь моральным уничтожением людей. И физическим. Вы будете знать то, что вам позволят знать. Сегодняшней власти просто не до вас пока, они делят очень жирный пирог, ее мучает изжога… Суслов уделял так много времени цензуре, идеологии, потому что боялся русского народа. А боялся потому, что не знал. И от страха запрещал что надо и не надо. Сегодняшняя власть лучше знает русский народ. Она проверила его на прогиб, на сжатие, на растяжение…

— На инфляцию, на отъем вкладов, на ваучер, — вставил писатель Юрий Борев.

— На отъем заводов, нефти, ископаемых, — добавил профессор Подгузный. — У нынешних правителей нет больше иллюзий насчет идеологической угрозы как изнутри, так и извне. Ваши мозги никого больше не интересуют. Мозги без воли, мозги без народной солидарности — это ничто! Читайте Биркина, читайте Жданова… Ситуация в стране не изменится. Народа нет! Есть население… Были русские, теперь все стали россияне. Но такой национальности нет. Однако все русские теперь охотно себя называют россиянами…

— Э, батенька, это вы уже воруете афоризмы у Юрия Нагибина, — сказал писатель Юрий Борев. — Нет ли у вас дневников Нагибина? — обратился он к Косте. — Вот, извольте. — Нашел нужную страницу: — «Было немало открытий, но самое удивительное то, что русский народ — фикция, его не существует, ибо он не определил себя ни целью, пусть ошибочной, ни замахом — хоть на что-то, ни объединяющим чувством. Есть население, жители, а народа нет…»

Вокруг лотка стали собираться зеваки. От выхода станции метро «Арбатская» подошел старшина охраны метрополитена Володя Свищ, выползла покурить на улицу буфетчица Фаина, подковыляли три бомжа, смолившие окурками на ступеньках.

— Это как же так нет народа? — спросил с растерянной улыбкой бомж в рваном свитере и хлюпающих австрийских ботинках без шнурков. Он покосился на Свища и сказал с растяжкой, с провокаторским прищуром, с оттенком задетой гордости: — Да за такие речи надо сажать! А, товарищ старшина?

— Ты слушай, козел, а не гугнивь, а то я тебя самого определю, — цыкнул на него Свищ, заинтересовавшийся разговором, Он был постоянным покупателем исторических романов, что редкость среди милиционеров.