Чтения о русской поэзии - Николай Иванович Калягин
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Мы далеко не всех талантливых поэтов начала XIX века вспомнили сегодня (не успели поговорить о Милонове, о Марине, даже о Каменском) – молодых дарований было много, и в обществе интерес к поэзии был чрезвычайно велик.
Расцвет налицо. Но за этим расцветом явственно ощущается неблагополучие, какой-то ветер гуляет по стране – злой сквознячок, предвестник «большого ветра от пустыни».
Кризисное время, напоминающее так сильно канун Первой мировой войны, когда тоже наблюдался в России кратковременный расцвет искусств.
В предчувствии смертельной опасности гений нации напрягается, торопясь выполнить свое задание, – тот же закон понуждает фруктовые сады цвести особенно обильно и плодоносить до истощения в канун самых морозных, губительных зим.
И еще одна черта этого времени (для современников вовсе незаметная, но ослепительная для потомков) должна быть обязательно упомянута. Прекрасно сказал о ней Иван Сергеевич Аксаков, воспользуемся его словами: «И вот, в урочный час, словно таинственной рукой раскидываются по воздуху семена <…> и падут они, как придется, то на Молчановке в Москве на голову сына гвардии капитан-поручика Пушкина <…> то в тамбовском селе Маре на голову какого-нибудь Баратынского, то в брянском захолустье на Тютчева…»
Названы три имени. В иерархии русских поэтов за ними закреплены (и думается, навечно) верхних три места. Вспомним еще Языкова, Дельвига, Веневитинова, Хомякова… Весело просто перечислять эти имена. Родившись в урочный час, пережив детьми нашествие иноплеменников, они остались в истории обаятельнейшим литературным поколением России, ее славой, нашим утешением.
1803 год памятен в истории русской поэзии как год рождения Тютчева. В том же году адмирал Шишков, первый в России детский поэт, член академии (впоследствии – многолетний ее президент), печатно выступает против литературной моды, против Карамзина.
Шишков и Карамзин. В дальнейшем это противостояние разовьется в противостояние «Беседы» и «Арзамаса», к концу 30-х годов оформится окончательно как противостояние западников и славянофилов. Тема огромная, и нам неизбежно придется сузить ее и упростить, иначе наша тема, тема поэзии, совсем утонет в волнах историософии, культурологии и прочих стихий века сего.
Итак, в своем «Рассуждении о старом и новом слоге российского языка» Шишков выступил против нового литературного стиля, опиравшегося на разговорную речь образованного общества. По мысли Шишкова, эта речь настолько засорена галлицизмами, что не только не способна служить образцом, но и русской-то речью может быть названа с большой натяжкой.
Развивая учение Ломоносова о трех стилях, Шишков подразделяет русский язык на три уровня, на три «слога». Источником высокого слога становятся у него священные книги Русской Церкви, источником простого слога – народная поэзия и русские летописи, а вот средний слог (т. е. именно язык образованного общества) должен, по мысли Шишкова, находиться в живой связи с высоким и простым слогами, должен из их запасов непрерывно обогащаться.
Карамзин, как известно, никогда не отвечал на критики, не ответил он и на вызов Шишкова. За него это сделали образованнейшие из карамзинистов – Макаров и Дашков. Их антикритика свелась к тому, что они, во-первых, уличили Шишкова в каких-то микроскопических погрешностях против церковно-славянского языка, а во-вторых, с торжеством указали Шишкову на тот факт, что его собственный «средний слог» не вполне свободен от галлицизмов. («Сам дурак», «сам съешь» – еще один полемический прием, которому уготована была блестящая будущность.)
Больше с Шишковым не спорят, его обходят стороной; литературная молодежь воспитывается в духе отрицания его идей (причем детальное знакомство с ними не является чем-то обязательным или хотя бы желательным), и, по свидетельству современника, «всякий, кто осмеивал этого старовера и славянофила, имел верный успех в модном свете».
Можно было бы порадоваться за русское общество начала XIX века – порадоваться тому, что языкознание сделалось для него предметом важным, вызывающим сердечное участие и горячие споры, – но, к сожалению, радоваться здесь особенно нечему. Перефразируя поэта Некрасова, можно сказать, что «не очень много занимались языкознанием тут, и не в языкознании была тут сила».
Ведь о чем, в сущности, спорят Шишков с Карамзиным?
Основная интуиция молодого Карамзина выражена в «Письмах русского путешественника» тремя словами: «Россия есть Европа». Европейская жизнь потому и описывается Карамзиным с такою приятностью и аппетитом, что это (по замечанию Лотмана) «некоторое возможное будущее России». Как всякий западник, молодой Карамзин принимает Запад целиком: трагическое мирочувствие Руссо и просветительский оптимизм Вольтера нравятся ему одинаково, несовместимости этих мирочувствий он не замечает. «Единство и братство всех просвещенных народов абсолютно неизбежно. Небо над всей Европой безоблачно. Русский человек есть европеец, только недоделанный».
Как всякий западник, Карамзин отстает от европейского просвещения. Шишков же, утверждая наличие вечных черт национального характера, утверждая (в 1803 году) незакономерность влияния одной национальной культуры на другую, находится в завтрашнем дне европейской науки. Это – темы немецкого романтизма.
Основную интуицию Шишкова удобнее и легче всего будет выразить словами Катенина – писателя, не принадлежавшего «Беседе» формально, но, как бы это поточнее сказать… Аполлон Григорьев сказал бы, что сама «Беседа» была у нас допотопной формацией Катенина.
Итак, символ веры молодого Карамзина – «Россия есть Европа».
А вот точка зрения Катенина: «Россия искони не имела ничего общего с Европой Западной: первые свои познания художества и науки получила она от Цареграда, всем рыцарям ненавистного, ими коварно завоеванного на время, жестоко и безумно разграбленного. В наших церквах со слезами и в черных ризах умоляли на милость гнев Божий, когда крестовики в своих пели торжественные молебны».
Арзамасец Батюшков называл церковно-славянский язык «мандаринным, рабским, татарско-славенским» и восклицал: «Когда переведут Священное Писание на язык человеческий?»
А вот мнение Катенина о славянской Библии: «Мы признаем ее краеугольным камнем нового здания, которое воздвигнул Ломоносов, достраивали Петров, Державин, Костров, Дмитриев, Озеров, князь Шихматов, Гнедич и другие, писавшие с дарованием в роде высоком».
Но это все Катенин напишет позже, после войны 1812–1814 годов, в которую сам Катенин был боевым офицером в Преображенском полку, а Шишков, государственный секретарь Российской империи, «двигал духом России… Писанные им манифесты действовали электрически на целую Русь» (С. Т. Аксаков). А пока что добродушный и прямолинейный Александр Семенович в своем «Рассуждении о старом и новом слоге» мимоходом удивился тому, что многие молодые писатели, впрочем «весьма острые и благомыслящие», предпочитают новый слог старому, хотя старого-то и не знают, «не читав ничего, кроме переводимых по два тома
