Гретель и тьма - Элайза Грэнвилл

— Глупости. Солома не разговаривает.

— А я думала, ты не слушаешь. — Грет принимается скоблить кухонный стол. — В общем, уголек ей отвечает: «Мне повезло, я выпрыгнул из огня, иначе сейчас бы уже умер — сгорел дотла». А тут и боб отозвался: «И я тоже сбежал, цел и невредим. Если бы старуха закинула меня в кастрюлю, я бы стал похлебкой, и никакой мне жалости — как моим товарищам».

Я убираю руки от ушей.

— Чего ты хорошую сказку не расскажешь?

— А чего ты мне бобы не лущишь? — огрызается Грет. — Сказки нельзя бросать на полпути, так что дай доскажу, раз уж начала. Ну и вот, соломинка — как кое-кто из моих знакомых, — когда помянули похлебку, задрала нос…

— У соломы нет…

— «Мне тоже грозила смерть, — сказала соломинка. — Старуха убила всю мою семью. Схватила сотню разом и всех спалила живьем. Мне повезло, я у нее между пальцев проскочила». И вот боб, уголек и соломинка решили сбежать и вместе пытать счастья. Не успели они отойти подальше, как на пути им встретился ручей. Моста через него не было, и соломинка растянулась поперек, чтобы остальные могли перейти на другой берег. Но уголек застрял на полдороге — напугался от шума воды, и соломинка занялась и переломилась пополам, упала в ручей. Уголек тоже упал, в воде зашипел да испустил дух. А боб, глядя на них с берега, так хохотал, что лопнул. Ему повезло: у ручья остановился отдохнуть портной, а был он добросерд — сшил боба обратно. Но нитка у него с собой была только черная, и потому у всех бобов есть на пузе черный шов.

— Дай глянуть.

— Не дам. — Грет убирает кастрюлю подальше от меня. — Пока не научишься доедать и не ныть.

Как-то вечером в воскресенье Лена возвращается улыбчивая и довольная: ей предложили новую работу.

— Там есть топчан на солнце, представляешь… и я смогу накраситься.

Эрика страшно сердится.

— Ты спятила? И так все хуже некуда, так еще и последнее самоуважение терять?

— Не надо так. Я ж просто хочу опять одеться красиво и в чистое…

— Если только тебе дадут одеться, — говорит Эрика, и рот у нее перекашивает.

Лена жмет плечами.

— Всего на полгода. А потом меня отпустят домой.

— С каких это пор их обещания хоть чего-то стоят?

— Я по крайней мере почувствую себя женщиной, а не скотиной.

Я сижу на краю кровати и делаю вид, что опять починяю Лотти руки и ноги, а сама слушаю изо всех сил. Может, я стала скотиной, а сама не заметила, потому что ногти мне теперь приходится обкусывать, чтобы не превратились в когти. Когда Эрика с Леной принимаются кричать друг другу скверные слова, я выбираюсь наружу и бегу к пустому птичнику, а бобы — при мне. У каждого и впрямь есть черный шов на брюшке, и та история была взаправду, может, и остальные тоже? Выбрав место рядом с металлическим столбом — чтобы волшебным бобам было по чему карабкаться, — принимаюсь рыть. Земля вся промерзла. Ямки у меня получаются не такие глубокие, как у Грет, но поверх потревоженной почвы я накидываю снег.

— Один сгниет, один схороним, один голубке, один вороне, — проговариваю я ее посадочное заклинание — трижды, чтобы уж наверняка.

А потом думаю, не сходить ли мне в башню к дяде Храбену. Там пирог, ириски, и я схитрю и стащу у него свои жакеты и красные варежки с вышитыми белыми снежинками — их мне Грет связала. Но поздно: Эрика уже идет за мной, согнувшись под ветром, а глаза у нее красные от слез. Я молча иду с ней в наш сарай. Когда сплю, я вижу во сне, как влезаю по бобовому ростку, выше и выше, рассвет за закатом, зима за зимой. И наконец добираюсь до верха и попадаю в волшебную страну великанов, арфы там играют колыбельные, гусыни откладывают столько золотых яиц, что хватит на шесть завтраков, но тут обнаруживаю, что кого-то забыла внизу. Однако бобовый росток увял и умер. Я не могу вернуться.

Просыпаюсь грустная, а когда бреду мимо птичника, никаких ростков не видать, а в сказке про Джека он вырос за ночь. Может, он не растет, потому что я забыла сказать за бобы спасибо. А теперь всё. На Рождество Эрика дарит мне кроватку, сплетенную из соломы, — для Лотти.

Всякий раз, когда папа возвращается с охоты, Грет делается гадкая. Лицо у нее краснеет. Завтрак пригорает, и она швыряет тарелки в мойку.

Под дверь из наружной комнатки, где хранится добыча, подтекает кровь. Дверь на замке, как у Синей Бороды; я заглядываю в замочную скважину и вижу оленя с грустными глазами, фазанов и зайца, они висят на громадных крюках под потолком. По ночам коты слизывают кровь, а она с каждым днем все темнее. В следующее воскресенье папины друзья-охотники приедут на ужин и будет жареная оленина и Hasenpfeffer[145] с картофельными тефтелями и Blaukrauf[146].

— У меня только одна пара рук, — говорит Грет в потолок, точа здоровенный тесак и раскладывая ножи. — Господи, в этом доме навалом дел и без игры в мясника. — Она делает мне злые глаза. — Не путайтесь под ногами, девушка, будьте любезны.

Я выбегаю наружу и возвращаюсь, только когда старик с мальчиком зашли за головами и лапами, которые Грет не нужны. На кухне пахнет ржавым железом. Над здоровенными сковородами с мясом мельтешат несколько мух.

— Все в дом, все в дом. — Грет поспешно прячет деньги в карман. — В наше время много кому приходится довольствоваться блокадной бараниной.

— Баранина — это из овцы.

— Собачатину я имею в виду. Вот что такое блокадная баранина: собачатина. — По ее голосу непонятно, она сердится все еще или нет. Грет иногда кладет Pfeffernüsse в Hasenpfeffer, и хотя само заячье рагу я есть не буду, имбирного печенья, которое идет, чтоб соус был гуще, я себе хочу немножко.

— Хочешь, я тебе зелень соберу, Грет?

Она смаргивает.

— Так-то лучше, скажу я. Да, тимьяну бы, Криста, и несколько веточек розмарина. А, и два лавровых листочка — с того дерева, которое в глубине сада.

В награду я получаю горсть печенья. Прошу рассказать сказку, и в ней все грохочет и лязгает.

— Жила-была красивая молодая дева, обещанная мерзкому жениху. Однажды пошла она его проведать — по пепельной тропке, просыпанной к его одинокому черному дому в чаще темного-претемного леса. Дома никого не было кроме старухи, которая сказала деве, что жених ее — разбойник, и велела ей бежать домой со всех ног. Но та глупая девка… — Тесак падает на кость, и осколки разлетаются в разные стороны. Грет утирает пот со лба краем фартука, заляпанным красным. Она могуче шмыгает носом… — Глупая девчонка — как и многие прочие — и ухом не повела, а потом уж поздно было: мерзкий жених и его дружки уже стояли на пороге. Старуха только и успела спрятать деву за бочкой. Злодеи вошли в дом, betrunken wie Herren[147], и втащили за собой юную девушку. Сначала они заставили ее пить с ними вино: стакан красного, стакан белого и стакан черного. А потом стащили с нее красивые одежды и свалили в кучу, чтоб потом продать на базаре. А потом… — Грет вдруг умолкает. Откашливается и косится на дверь.

— Что? — Голос у меня — не голос, а хрип. Мне уже хватит и того, что услышала, но я хочу знать, что дальше.

— А потом они… хм… когда все зло содеяли…

— Какое зло?

— Такое, что я тебе и сказать не могу. Скажу только, что длилось оно долго, и девушка кричала, и плакала, и звала на помощь Господа и всех его ангелов. — Она закапывается в оленя, выдирает у него потроха и легкие. — А когда они покончили с тем, что делали с ней много-много раз, она уже была мертва, и они отрубили ей пальцы, поснимали с них кольца, а саму ее покромсали на мелкие кусочки и засолили.

— Они ее съели?

Грет опять глянула на дверь.

— Конечно. А потом бросили кости в огонь, чтоб получилось еще пепла — посыпать тропинку в лесу.

— А что же с-случилось с невестой?

— Она убежала домой и сказала отцу, и тот сделал так, чтобы разбойников отдали под суд. С них живьем содрали кожу, а потом отрубили им головы топором. — Грет смотрит не мигая в таз с потрохами. — Да, в тот день крови было столько, что она вытекала из Альтонского суда прямо в Эльбу[148].

Теперь Эрикин черед получить новую работу — она будет сортировать громадные кучи одежды в таком месте, где гораздо теплее и чище, чем там, где она плела солому. Здесь длинные столы, заваленные красивыми шелковыми платьями, как были у мамы, а еще туфли, сумочки и горы шуб. Иногда я что-нибудь примеряю, но зеркала нет и посмотреться не во что. Среди одежды мы находим занятные вещицы: мыло и зубную пасту, вставные зубы, очки, фотографии, расчески. Человек, который за нами приглядывает, не кричит и не дерется. Его зовут Шмидт, он следит, чтобы суп в обед был горячий, и всем дает хорошо отдыхать. Чуть погодя он и мне назначает работу: у меня маленькие пальцы, и я могу распускать швы на шубах, чтобы портные их потом перешили.