Гретель и тьма - Элайза Грэнвилл

— Нет. Мне не нравится Spuckkuchen[143].

Грет прищуривается.

— Это еще почему?

— Я люблю черешню, а не эти кислые с косточками.

— Ах вон что. Вот ты и попалась. Откуда ты знала бы, черешня это или нет, если б не попробовала? — У Грет в руках мое платье, сплющенное деревянными валиками, тонкое, как бумага. Она его встряхивает, и оно опять оживает, машет мне рукавом на прощанье и падает в бельевую корзину. — Я знаю сказку про девочку, которая врала и врала, пока не заявила, что может спрясть из соломы золото, скверная тварюшка.

— Вот дура.

— Еще бы. Ну какое из соломы золото? Старым коровам только жевать. — Валики сплевывали папины докторские халаты — длинные и плоские, они мне напомнили картинку с Уэнди, как она пришивает Питеру Пэну его тень. Грет подхватывает их, не дает им упасть на землю. Внимательно рассматривает, убеждается, что они белы, как пролитое молоко, и все отпечатки больных людей из них выварились. — Однако вот беда: про это прослышал Император. Он был очень богат, но таким людям всегда хочется богатеть еще. Так устроен божий свет. И всегда такой был. И всегда будет. Богатые богатеют, бедные беднеют. Справедливости тут не случается. Будь оно по-моему…

Она продолжает разговаривать со стиркой, а я срываю одуванчики-часики и пытаюсь заставить их доложить мне, сколько времени: eins, zwei, drei, vier, fünf…. Грет как-то рассказывала, что если сдуть все-все семечки, мама разлюбит. Но теперь-то уже и не важно. Я дую и дую, пока не добираюсь до семи, но на самом деле уже одиннадцать с лишним, а значит, и одуванчик мне тоже правды не говорит.

— И что же Император сделал? — спрашиваю я, когда Грет наконец перестает бурчать.

— Он приказал своим стражникам запереть маленькую врушку в погреб с целым возом соломы и с прялкой. Там, в темноте, она и сидела. Одна. Ей и сухой корки-то не доставалось пожевать, не говоря уже о краденом вишневом пироге. Прясть во спасение своей жизни, пока не сбудутся мечты Императора — пока все его сокровищницы не переполнятся золотом.

— А почему она не сбежала из того угольного погреба?

— Императоры не топят углем. Они жгут банкноты.

— А что потом с ней случилось? — Я прыгаю с одной ножки на другую, мне интересно, чем все кончится. — Никто не пришел ее спасти?

— Нет, — обрывает меня Грет и хватает мешок с прищепками. — На сей раз гадкую девчонку пришлось не на шутку проучить за вранье. Она, может, до сих пор там и сидит, если только ее не съели заживо голодные крысы. Брысь с дороги, у меня дела.

— Но… ты раньше говорила, что человечек по имени Румпельштильцхен напрял из соломы золота, и я… и она стала Королевой. — Я изо всех сил сосу палец. На слезы нет времени.

— Сказки, — говорит Грет, — шустрые ходоки, пришли — и уж нет их. — Она выплескивает ведро мутной воды на камни, и я отпрыгиваю: мыльные пузыри с ультрамариновым отливом — из-за Waschblau[144] — устремляются к сливу. — Да-да, сказки меняются с ветром, с приливами, с луной. Да и вообще они через раз — туман плетеный, и потому исчезают, когда на них падает свет дня.

— Когда я буду выдумывать сказки, я их запишу, и они никуда не исчезнут и не изменятся.

Грет жмет плечами.

— Они же тогда будут ненастоящие сказки, а?

Там, куда мы каждый день ходим, тюки соломы — громаднее Эрики и очень тяжелые. Прялки нету, и Эрика скручивает солому в длинные веревки, а потом плетет из нее обувь. Руки у нее все в мелких уколах и царапинах. Иногда они кровят. Пальцы у нее опухают и болят, но она все равно должна скручивать и плести дальше, еще, еще, как та девочка из сказки, которая не могла перестать плясать. Другие тут делают из соломы мешки и шляпы от солнца.

По утрам я пытаюсь прятаться, но Эрика всегда знает, где меня искать. Мне сюда ходить не нравится. Тут холодно и очень пыльный воздух. Солома невкусная, ее не проглотишь, сколько ни жуй. Как вообще коровы ее едят? Делать совершенно нечего — только сидеть под скамейкой и рассказывать Лотти сказки про солому: «Румпельштильцхен», «Три поросенка» и ту, которая про соломенного бычка со смоляным бочком. Я их рассказываю сотней всяких способов, но у них всех счастливый конец. Те, которые поужаснее, я держу в голове — потом Даниилу расскажу. Иногда я пробираюсь в соседнюю комнату и смотрю, как из тростника делают тюфяки. Они сырые и воняют речным берегом, напоминают мне «Ветер в ивах». Папа начал мне ее читать на Рождество, перед тем как мы сюда приехали, но потом стал очень занят и не дочитал, а Грет сказала, что у нее от маленьких буковок голова болит.

Когда делается совсем холодно, многие люди исчезают. Иногда падают прямо в снег, как маленькая торговка спичками. Другие тают. Или остаются там, где им велят, и за ночь превращаются в статуи Снежной Королевы. Эрика делает мне жакет — из старого передника, зашнурованного спереди.

— Уродский какой.

— Надевай. На один слой одежды больше, хорошо.

— У дяди Храбена в шкафу — все мои хорошие жакеты и пальто.

— Держись от него подальше. Помнишь, что я тебе говорила?

Я отвешиваю губу и молчу. Эрикина история про то, что плохие дяди делают с маленькими девочками, — гадкая и глупая, вроде того, что Грет говорила, когда сердилась. Но у Грет истории всегда были про кого-то другого, далеко, а Эрика рассказывала только про то, что может случиться со мной. Лотти все время напоминает мне, как дядя Храбен меня щиплет и тыкает, но в остальное я все равно не верю. Эрика и Анналис в эти дни следят за мной даже пристальнее, чем Грет, но когда они отвлекутся, я проберусь мимо палаток и сбегу в башню, добуду какие-нибудь зимние вещи.

Скоро становится так холодно, что нос у Лены делается ярко-красный и с него свисает капля. По ночам она разрешает мне прижиматься к ее спине, и это мило, но вот только она кричит во сне. От снега ей грустно.

— Еще один год заканчивается, — говорит она. — Еще один год украли.

Анналис больше не прядет солому. Она теперь ходит в город — убираться в домах. Иногда приносит с собой корки, колбасные обрезки или всякие сорочьи мелочи: она их прячет в специальный потайной карман, нашитый изнутри на юбку. Эрика говорит, это безумие и не стоит так рисковать, но Анналис не перестает.

— Они всё у меня забрали. Всё. Взять что-нибудь у них — пусть маленькое, неважное — только и оправдывает жизнь, хоть как-то. — Анналис ворует яблочные шкурки и одиночные сережки, гнутые ложки, дольки чеснока и зубочистки, наклейки на банки, ключи от неведомых дверей и потерянных шкатулок, пробки от флаконов с духами, шпильки, жженые спички.

Однажды она возвращается с горстью фасолин. Они сухие и очень жесткие, сморщенные, как пальцы, которые слишком долго продержали в ванне.

— Вот тебе, Криста, подарочек. Почти Рождество уже. — Она выдает мне четыре штуки, отсчитывая их, будто это золотые монеты. — Кто знает, может, окажутся волшебными.

— Их съесть можно. — Даниил протягивает руку. Я зажимаю фасолины в кулаке:

— А что, если они и впрямь волшебные?

— Глупости.

Раз он так сказал, не дам ему нисколько. Есть я их тоже не буду, потому что в сказке мать сказала Джеку, что он глупый — обменял старую корову на горсть бобов, зато вон что случилось, когда он их посадил. Грет сажала такие вот бобы двойным рядом и приговаривала: «Один сгниет, один схороним, один голубке, один вороне». А когда они прорастали, на каждом побеге было много-много стручков, а в каждом стручке — по пять или шесть гладеньких зеленых фасолин.

— Поживее давай лущи. — Грет гремит сковородкой. — Не весь же день тебе.

— Не хочу. Не буду. Не люблю фасоль.

— Через «не хочу». От фасоли ты вырастешь большая и сильная.

— Наплевать.

— Тебе говорено уже было… — Грет наклоняется подобрать фасолины, которые я спихнула на пол, — …что бывает с людьми, которые считают, что им наплевать. Помнишь?

— Нет. — Я складываю руки на груди.

— Наплеваке не дали плевать, — напевает она, раскрывая стручок.

Наплевака теперь висел,Наплеваку — в котелИ варили, пока не сопрел.

— Глупости. Никто людей не варит. Таких больших котлов не бывает. Все равно фасоль гадкая. На вкус как гусеницы. Не буду я ее есть.

— Будем надеяться, что никогда и не придется, коли так. — Грет сгребает пустые стручки. — Я тебе рассказывала сказку про нищую старуху, у которой вообще-вообще нечего было есть, кроме нескольких сухих старых бобов, что завалялись у нее в буфете?

— Не хочу слушать. — Зажимаю руками уши, но оставляю маленькую щелочку между пальцами — чтобы протиснулся голос Грет.

— Конечно, — продолжает Грет, а сама режет укроп к фасоли, — старуха захотела их приготовить. Собрала хвороста для очага и подложила соломы для растопки. Пока ждала, чтоб огонь занялся, бросила те бобы в кастрюлю. И так получилось, что один боб упал на пол и лежал рядом с соломинкой, а старуха и не заметила. И тут выскакивает из огня горящий уголек — прямо между соломинкой и бобом. Соломинка и говорит: «Друзья мои, как вы здесь очутились?»